В троллейбусной толчее глаза Шурика потеряли учебник. Именно учебник, а не товарища. И поиски этого учебник сделаны бесподобно. Он смотрит не на лица пассажиров, а заглядывает в открытые книги, которых в троллейбусе множество. Он обшаривает взглядом все книги подряд. Но все не то…

Наконец Шурик наткнулся на нужные слова и, снова самозабвенно углубившись в содержание учебника, машинально следует за ним. Даже не видит, что учебник этот — в руках незнакомой девушки (Н. Селезнева). Лида, поглощенная подготовкой, тоже думает, что рядом с ней подруга…

Не отрываясь от магических строчек, двое одержимых, которых можно назвать слепцами, интуитивно или случайно, но тем не менее остроумно и виртуозно избегают подстерегающих их на каждом шагу опасностей: интенсивного движения транспорта, канализационных колодцев, злых собак и прочего.

Так, в своеобразном трансе, оба приходят домой к девушке. Им с «подружкой», как Лида представила Шурика, подают легкую закуску. Закусывают они, также не отрываясь от учебника. Горчицу мажут на пирожное и механически жуют.

Жара заставила их раздеться до плавок и купальника. Потом, также не отрываясь от колдовских страниц, одеваются, идут в институт, где расходятся по аудиториям.

После экзаменов Шурик встречает Лиду. Плененный красотой девушки, он спрашивает товарища:

— Кто это?

Для меня это прозвучало как конец новеллы, достойно замыкающий некую совокупность совместно совершенных ранее довольно сложных и многообразных поступков. Но авторы и режиссер развернули дальше целую феерию узнавания. Шурик идет к Лиде уже знакомой дорогой и говорит ей, что никогда здесь не был.

Злой дог, сравнительно безболезненно пропустивший Шурика первый раз, набросился на него сейчас и порвал ему штаны.

Войдя в комнату, Шурик ощущает знакомый запах цветов — и в музыкальном сопровождении возникает тема подготовки к экзаменам. А Шурика преследуют знакомые детали: томик стихотворений Смелякова, где-то слышанный бой часов, игрушечный Мишка, выроненная им ранее расческа… Детали все настойчивее толкают Шурика к мысли, что он здесь когда-то был. Но когда и зачем?

Усиленное стремление Шурика вспомнить это становится содержанием второй половины новеллы. Все предельно оправдано и хорошо обыграно, все мотивировано, каждая деталь первой половины новеллы находит отклик в конце. И все-таки меня не покидало ощущение, может быть чисто субъективное, что все это, как говорится, уже из другой оперы. Но именно эта преследующая Шурика мысль о том, что он здесь не первый раз, и становится наваждением, вынесенным в заголовок новеллы.

Знакомых деталей уже так много, что наш герой, еще ничего не видя, уверенно говорит:

— Я знаю: там, за занавеской,— кувшин.

Отодвигают занавеску — и действительно видят кувшин.

При встрече Гайдай сказал мне, что на фестивале короткометражных фильмов в Польше новелла «Наваждение» получила «Серебряного дракона». И все-таки в целом у меня осталось о ней двойственное впечатление. Если первая половина новеллы казалась безупречной во всех отношениях и вызывала восторг первооткрытия, то концовка оставляла чувство смутной неудовлетворенности.

Прежде всего, казалось, что перед нами некий замаскированный эксцентрическими номерами элемент повтора. Все, что было остроумно и оригинально обыграно в первой половине новеллы, обыгрывается заново, только теперь все наоборот.

Кроме повтора налицо некая заданность комических ситуаций. Тут заранее ясен не только характер отыгрышей (все наоборот), но даже их логическая последовательность. Поэтому вместо внезапной, непредвиденной неожиданности, которая является душой эксцентрики, теперь перед нами старательно разыгрывают легко угадываемую и даже ожидаемую неожиданность.

И кроме всего, для второй половины новеллы не найдено яркого завершения, которое оправдало бы все перипетии с вторым посещением Шуриком квартиры Лиды. Получилось, что вся эта широко и с размахом развернутая феерия узнавания придумана ради ложного открытия, которое делает Лида:

— Шурик, вы телепат!

Однако эти выводы не удовлетворили меня, и я продолжал размышлять… Конечно, можно было бы ограничиться безукоризненной первой половиной новеллы. Но не обеднилось ли бы при этом ее содержание? Не пострадала ли бы комедийная многоплановость? Может быть, объединение этих двух новелл-событий оправдано и даже рождает некое новое, оригинальное целое? Может быть, в этом диалектическом двуединстве кроется многовариантность и многомерность непредсказуемых жизненных поворотов?