VI. Врата Света

Аннабель, Сэнди и Калхун ходили среди кроликов в восточном павильоне с животными. Кролики сидели по всей поверхности складного стола, накрытого клетчатой скатертью, они были всех размеров и пород. И их было еще больше за столом, где их выставляли на продажу. Эти сидели в деревянных ящиках или проволочных клетках, иногда стопками по шесть-семь – белые и бурые, черные и пятнистые, французские и английские, вислоухие и карликовые. Их владельцы гордо сидели среди них на шезлонгах. Жирный бурый кролик размером с маленького ребенка был посажен в корыто с древесной стружкой. К корыту была прилеплена табличка: «МОЖНО ГЛАДИТЬ».

– Мне этот нравится, – сказал Калхун, просовывая палец в клетку бельгийского великана.

– Лучше его не трогать, – сказал Сэнди.

Аннабель стояла за выставочным столом, разглядывая деревянный ящичек, где сидел крошечный, кремового цвета кролик. Его ящик стоял на стопке из нескольких других и доставал Аннабель до уровня груди. Она наклонилась к нему и задумалась, насколько обычным он выглядел среди остальных – почти как дикий кролик. В его темных глазках правда было что-то дикое, хотя она знала: он никогда не знал свободы лугов или угрозы кружащего над ними ястреба. «В клетке безопасно, – подумала она, – но эта безопасность – просто-напросто клетка».

Она задумалась о том, почему переспала с Билли Калхуном, после стольких лет, на той кровати, что делила со своим мужем, после того, как сделала свой выбор, который привел к последствиям и жизнь продолжилась. Была ли это любовь? Что оно теперь значило – это мимолетное утешение в объятиях мужчины? Может, это были лишь прутья клетки, в которой она была заключена. Может, она сама – смиренное кремовое существо с бегающими черными глазками и бешено колотящимся сердцем? Она вспомнила, как заходила в сарай накануне ночью, и вспомнила кость, которую там нашла – могла ли та быть ее костью? Вдруг, если бы она раскопала побольше, то нашла бы в земле весь собственный труп, мертвый, как та черепаха, и похороненный временем и мужчинами, и не было с ней ни Иисуса, ни всяких созданий света, и не было реки, где ее ждал покойный муж с сыном, и это, решила она, и есть суть бессмертия: земля и гниение.

Или яркая, мерцающая синева, переходящая в черноту.

Аннабель отступила от кроличьих клеток и дотронулась рукой до лба. Затем почувствовала, как присыпанный соломой пол рухнул у нее под ногами, и упала.

Вечернее небо заполоняли облака, и за ними садилось солнце. На его фоне четко вырисовывались очертания двух огромных колес обозрения. В вышине над карнавальным шумом, скрежетом металла и смехом, доносившимся от сцены, стоявшей где-то на ярмарке, раздавалась старая песня в стиле кантри – ее пела какая-то девушка, молодым и печальным красивым голосом.

Тревис встал перед воротами. Он был в тяжелой джинсовой куртке с флисовым воротником, поднятым, чтобы скрыть рваное горло. Куртка была также застегнута на раненом животе. Кровь на руках он спрятал под кожаными перчатками. Прежде чем выйти из мотеля, он снял повязки с лица и дважды обвязал ими горло, а остальные запихнул под рубашку, чтобы заткнуть дыру, которую проделал в нем рейнджер. Хотя теперь там уже все пропиталось кровью.

Ворота выгибались в дугу над толпой, светя яркими лампочками, и в стеклянном киоске под ними сидела женщина, продававшая билеты. Глаза ее блестели за линзами очков, будто монеты на глазах покойника. Тревис заплатил женщине пять долларов.

– Веселитесь, – пожелала она.

Тревис шагнул в ворота.

Одну руку он держал на изрешеченном животе. Какая-то смутная часть его сознания ощущала боль, которую, знал он, чувствовать он не должен. Но эта часть его находилась очень глубоко и относилась к нему самому, сломленному и разбитому. Кровь Рю, полицейского, рейнджера, матери с ребенком – вот что придавало ему сил каким-то образом, вот почему его конечности двигались, будто у чудовищной марионетки.

Он прошел мимо сцены шоу уродов, где толпа деревенщин собралась, чтобы поглазеть, как татуированная женщина пожирает огонь. Огненными стрелами, которые она спускала в свой пищевод, на деревянной сцене орудовал старый морщинистый карлик в клетчатой рубашке, грязных джинсах и оранжевой бейсболке. Сама женщина была в короткой черной юбке с блестками и черном трико без рукавов. Тревис примкнул к толпе, завороженный пламенем, что плясало на кончиках стрел, и мускулистыми руками темноволосой женщины, исписанными странными языческими символами. Он подумал о собственной татуировке, которой теперь не осталось. Как и его прошлого «я». Он наблюдал за выступлением, пока она не поглотила все пламя, не втянула его в себя, после чего отдала карлику почерневшие стрелы и толпа зааплодировала. Когда пожирательница огня поклонилась, карлик зажал одну из стрел зубами и протанцевал.

Тревис опустил глаза на свою рубашку под джинсовой курткой и подумал, что и сам проглотил огонь, только другой. Подобно тонущей лодке, он напился досыта, и теперь чувствовал, как у него горят внутренности, как отчаянно они пытаются воссоединиться.

Он вспомнил о мальчике и женщине и двинулся дальше, мимо представления с морскими котиками и шатра, где в стальных клетках сидели тигр и леопард. Тигр открыл пасть и зевнул – и это, точно как пожирательница огня, сбило его с пути. Когда он остановился, его охватило то же странное чувство, что и несколько мгновений назад: будто он возвращался во времени, будто он сам снова был мальчишкой. Тигр щелкнул пастью, закрыв ее.

Шатер, куда он вошел за животными, заплатив доллар, обещал встречу с живой русалкой. Оттуда с надтреснутым смехом выходили два парня-подростка. У Тревиса мелькнула мысль, что он мог бы схватить ближайшего и согнуть его шею так, чтобы кость в ней сломалась, проткнув кожу, и потом утащить его в сумрак шатра, как в свое логово, и там его съесть. Но Тревис этого не сделал, потому что силы уже покидали его, и он снова и снова забывал, зачем вообще явился на ярмарку. Поэтому он дал продавцу билетов в шатре окровавленный доллар и, шатаясь, ввалился в маленькую темную комнату.