Наступила долгая пауза – он слышал, как она проглотила комок в горле, – и лишь затем продолжила. Она говорила по-английски и по-испански. Рассказала о том, как ездила утром в супермаркет за мясом, чтобы приготовить жаркое, когда он вернется. Рассказала о забавных проделках кота. Рассказала, что ни одна женщина в мире никогда не любила мужчину так сильно, как она его, даже Клеопатра не любила так Антония.

Потом он сказал, что любит ее, прежде чем попрощаться.

– Я тоже люблю тебя, – ответила она.

Он помедлил.

– Джон?

– Все нормально. – И повторил: – Я правда тебя люблю.

– И я тебя, старичок, – сказала она.

Он повесил трубку.

Солнце встало и плыло по небу на высоких белых облаках, а Тревису виделись сны. Не красные реки, не озера крови. Не мать или старые песни, не дождь, стучащий по стене, не мимоза во дворе. Не отец. Не сарай за домом и не самолеты, жужжавшие над головой, не жуки и не мухи или что-то в этом роде.

Вместо этого снились мальчик и женщина.

В этом сне они стояли, держась за руки, на буром травянистом склоне перед их домом. В пурпурном небе над ними мерцали звезды.

– Там свет, – сказала женщина, кивая на звезды. – Врата Света. Разве они не прекрасны? Разве не великолепны?

Стоя ниже склона и глядя на дом, женщину с мальчиком и на небо, он увидел, что звезды стали угасать, точно свежие раны, которые исцелялись на глазах. Врата смыкались, одни за другими. А затем увидел себя, высокого и одинокого Тревиса, увидел издалека, сверху, будто его взгляд был взглядом Бога, видевшим, как мал он был на самом деле, там, у подножия холма, где ждал, пока мальчик с матерью к нему присоединятся. Он знал, ему нужно было лишь протянуть руку, и они подойдут.

«Скорее, – думал он во сне, – пока ворота не закрылись, пока свет не погас».

Он протянул руку.

И проснулся.

В окно кемпера сочился слабый янтарный свет.

«Тс-с, – прошептала Рю, прижимавшаяся к нему телом. – Тс-с. Это просто дурной сон. Спи дальше».

На подушке, где она плакала, виднелись красные пятна.

Он закрыл лицо руками и подумал о матери, о своем видении, о мираже. О дымке, за которой все эти годы гнался от горизонта к горизонту. Проливал кровь, стремясь за нею. И все же сон этот казался таким же реальным, как сам мотель Гаскин, как их фермерский дом – место, где он мог найти убежище и цель. И, может быть, любовь? Что значила любовь для Тревиса, кроме резких раскатов смеха и взгляда ненависти над сигаретой в руке с острыми красными ногтями? Но он понимал: все это было не важно. Прошлое мертво. И настоящее – тоже. Важны только все эти бесконечные годы, что простирались перед ним, как мили шоссе, что он оставил позади. Он сам стал миражом.