«Не убегай!» – ответили бесцветные глазки над разъеденным коростой носом.

«А если сделаешь мне больно?» – дёрнулась мокрая ноздря.

«Я хочу жрать!»

«Так было всегда», – казалось, лось улыбнулся. Он величественно задрал голову, и Пахан почувствовал, что сейчас лось отпрыгнет и унесётся по зелёному логу, подбрасывая задние копыта.

Вначале он заметил, как удивление в тёмных глазах сменилось болью и затравленным недоумением, и только потом почувствовал отдачу в руке и услышал выстрел. Лось взбрыкнул и побежал.

– Уйдёт! – завопил Карась. – Стреляй же, ну!

Загалдели птицы. После второго выстрела лось, ещё немного поковыляв, свалился, и над ним сомкнулся папоротник. С гиканьем и криками, словно люди пещерного века, выскочили из леса и помчались к сероватому бугорку в зарослях. Заметив, что дрожит от напряжения, Пахан смахнул со лба пот и поплёлся вслед остальным, пообещав себе не смотреть в глаза убитого зверя. Он боялся того, что мог там увидеть. Ненавидя людей и собак, внезапно пожалел себя – сильного, гордого лося, загнанного в пропасть смерти. Пули попали точно: первая в шею, вторая в ухо, но зверь ещё дёргался в конвульсиях, когда ему в глотку вонзился нож, предназначенный для сбора грибов.

Позже, когда закатилось солнце, и обалдевшие комары носились взад-вперёд, одурманенные запахом травяного сока, вытекающего из ран, растоптанных пучки и папоротника; когда в небольшой, но жаркий костёр с кончиков прутиков капало сало, и зэки, охмелевшие от мяса, скорее напоминающие пионеров в ночном, чем убийц, оживлённо переговаривались, внезапно забыв все ссоры и распри, в полусотне метров от костра к отрезанной голове с тяжёлыми ветвистыми рогами подошёл одноглазый волк. Обнюхал, рыкнул, приглашая товарищей. Как тени, из зарослей прошмыгнула пара, присоединившись к вожаку, жадно набросилась на еду.

Газон сыто отрыгнул, выплюнув слегка пережаренный, обугленный по краям кусок. Ещё половина освежёванной лосины лежала в трёх шагах. Три часа назад он мог бы поклясться, что в одиночку сожрёт лося целиком, а сейчас половина на всех казалась чем-то грандиозно чрезмерным. Зэки не церемонились выбирать: рёбра, внутренности, другие потроха кидали в кусты или костёр, где всё это шипело, корёжилось, выпуская в воздух тошнотворный аромат горелого мяса. Они подходили, отрезали кусочки, поджаривали на прутиках и горячими запихивали в глотку, подсаливали, вновь пихали, заталкивали, вдавливали, давились, пока не наступил момент перенасыщения. И вот – три шага до туши оказались для Газона длинными, как Млечный Путь.

– Карась, отрежь мяса! – прикрикнул он, стирая жир с подбородка.

Карась осоловело уставился на сидящего напротив урода и попросил, возможно, не слишком миролюбиво:

– Сам отрежь!

– Ты чё, тварь, в падлу?

– Пошёл ты…

Даже ругательства текли медленно, лениво, неохотно, но от Газона легко не отвяжешься.

– Тогда сшустри к ручью – в глотке пересохло.

– И взаправду пить хоца, – кивнул Сыч, ковыряясь в зубах веточкой.

– Шестёрку нашли? – сплюнул Карась.

– Дуй давай! Коррупционерище! – потягиваясь на подстилке из папоротника, полузевнул Ферапонт.

– Пахан, ну чего они? Далеко же! – возмутился Карась.