– Здесь раньше еще круче было. Когда был ди-джей Клим. – Она закатила глаза. – Вот это бомба! Пушка! Клим лучший!

Услышав это имя, Миша разом протрезвел. Про несчастного Копосова и его противную мамашу он почти не вспоминал с прошлой недели. Вернее, велел себе не вспоминать. История не из приятных, парня можно только пожалеть, но никакого криминала в его смерти нет. Прав был Ласточкин.

– Говорят, он в Москве, – продолжала Леля, – и правильно. Я тоже уеду. Брошу свою шарагу – на кой мне эта учеба?

Миша попытался выкинуть из головы Клима Копосова и сосредоточиться на словах Лели. Впрочем, вслушиваться было не во что, потому что девушка, несмотря на вызывающе-яркий образ, была пуста, тривиальна и скучна, как инструкция к мясорубке.

Однако это не помешало им утром проснуться вместе в ее квартире. Вернее, он проснулся, а Леля еще спала. Алое платье висело на спинке стула, белье валялось на полу. Миша встал и оделся, старясь двигаться как можно тише, чтобы ее не разбудить. Все, чего ему сейчас хотелось, – попасть домой, принять душ, выпить пару таблеток аспирина и снова лечь спать, чтобы прийти в себя. Голова начинала болеть, и он знал, что скоро боль усилится.

Миша уже приготовился выйти за дверь, когда Леля открыла глаза.

– Вечером созвонимся? – хрипловатым ото сна голосом спросила она.

– Обязательно, – пообещал он, прекрасно зная, что они не успели обменяться телефонами.

«Прости, пап, но я тебя опять разочарую», – подумал Миша.

Леля снова сомкнула веки и заснула.

В среду Ласточкин вернулся с городского совещания и с порога заявил:

– У нас суицид.

– Что? – Михаил, который, чертыхаясь, составлял отчет, выронил авторучку. – Где?

«Если он скажет, что на Октябрьской…»

– Октябрьская. Двенадцатый дом. Там сейчас все – наши, с района, следователь, «скорая».

Под ложечкой нехорошо засосало.

– Кто?

– Парень какой-то, забыл фамилию. Скоро все выясним. Нам тоже отписываться придется. Проверка будет.

– Он точно сам?

– На первый взгляд, да. Но кто знает.