Меня так не укрепляла никакая другая сфера деятельности. Когда я занимаюсь кино, я понимаю, что это потом останется, что это не преходящая вещь. Мы живем в мире преходящих вещей. Все вокруг нас очень однообразно, кратковременно. Все время что-то важное происходит — и тут же кончается. В лучшем случае события твоей жизни фиксируются в фотографии или сториз инстаграма. Но ведь чаще всего это пена дней. И мне кажется, например, что проблема театрального искусства в том, что театр хоть и прекрасная, но тоже очень преходящая вещь. Даже самый хороший и долгоиграющий спектакль, как бабочка, когда-нибудь пропадет. И даже если снять его на камеру, он не будет оказывать того воздействия, какое оказывал в зрительном зале.
А мне важно чем-то заниматься и точно знать, что результат моей деятельности не исчезнет, что в том или ином виде он будет всегда. В наше время даже необязательно, чтобы фильм хранился на материальном носителе. Он остается виртуально. Загружается в сеть, распространяется там сам по себе, ссылки на его скачивание лежат в почте у разных людей, в их чатах, он выложен на какие-то видеохостинги, на торрент-сайты. Я уж не говорю о том, что фильмы периодически показывают и после проката.
Твои картины продолжают свою жизнь, и получается, что они продлевают тебя самого. Это не погоня за бессмертием, как может показаться. Люди просто склонны к этому, они стремятся продлевать себя в ком-то или в чем-то. Большая часть человечества делает это через детей. Но существует и другая возможность — продлевать себя в творчестве. Я не буду говорить «в искусстве», это громкие слова, но кинотворчество позволяет человеку оставаться навсегда в сердцах и умах людей, в памяти поколения, и это факт.
Если вдуматься, то это звучит смешно и довольно легковесно. Выходит, главная цель человека — запомниться другому такому же человеку. И здесь мы уже приходим к вопросам мироздания. И, честно говоря, да. Если не этого, то я правда не знаю, чего еще нам хотеть.
История 8
Кризисы... В первую очередь вспоминается кризис 1990-х годов, когда надо было браться за любую работу и соглашаться на минимальную зарплату, чтобы выжить. Во время перестройки я делала все, чтобы прокормить семью и как-то жить самой. Я помню, как это было в какой-то момент на «Ленфильме»: двери распахнуты, свет не горит — все лампочки вывернули, унесли домой, темнотища, ветер гуляет. В коридорах первого этажа лежал снег и висели сосульки. Как в блокаду. Мы встретились с коллегой Натальей Николаевной Кочергиной, и она мне сказала: «Ты знаешь, как нам повезло? Работаем только ты и я». Это был глубокий кризис в кино, обусловленный общей экономической ситуацией в стране. И мы через него прошли. Остальные художники вообще сидели без работы. Руки у меня не опускались даже тогда. Было очень холодно на съемочной площадке. Группу на съемку вывозили в холодных автобусах (не хватало денег на бензин), во время смены не кормили. И я приносила из дома термос с чаем, покупала пару батонов для декораторов. Терпели все. Надо было выживать. Но работать было интересно. И фильмы, снятые тогда, имели удачную фестивальную судьбу. Даже тогда я получала удовлетворение от работы.
Кризис случается и когда понимаешь, что вложенные тобой усилия скорее всего не оправдаются. Иногда к концу работы становится ясно, что результат будет, к сожалению, не такой интересный, как ты ожидал. Если проекты не идут внахлест и наступает перерыв, появляется возможность подумать. И тогда возникает неудовлетворенность. Бывают режиссеры, с которыми вы не сходитесь во взглядах, и потом ты сожалеешь, думая, зачем вообще ввязался в эту историю. Их, к счастью, было немного. Но всегда интересно работать с режиссером-автором. Работать вообще желательно с авторами. К сожалению, выбор не всегда за нами, поскольку надо зарабатывать. Но мне везло с самого начала. Еще будучи ассистентом, я работала на картинах режиссеров Виктора Аристова, Вячеслава Сорокина, Виктора Титова. Режиссером моей первой картины, где я стала художником-постановщиком, был Дмитрий Светозаров. Я работала с ним в дальнейшем еще на пяти проектах. Работа с этими людьми дала мне огромное удовлетворение и бесценный опыт правильного отношения к профессии.
Дальше жизнь подарила творческое общение с Алексеем Юрьевичем Германом на картине «Трудно быть богом».
Встреча с Александром Николаевичем Сокуровым наполнила мою жизнь смыслом и содержанием. Я была художником-постановщиком, работая на трех его картинах: «Русский ковчег», «Солнце», «Фауст». Это было интересно. Это было трудно. Для меня это был внутренний рост. Это же просто везение!
Сюрпризы на этом не закончились. В моей жизни была работа с Отаром Иоселиани! Это была картина «Разбойники. Глава VII». Я даже и не надеялась, что такое в жизни возможно. До сих пор приятно вспоминать каждый день работы с этими режиссерами.
Кризис для меня — это стрессовые ситуации, связанные с производством картины. Бывали трудные моменты, когда казалось — ну все, сейчас сорвется объект, сегодня не достроили, а утром съемка. Подвели строители или подрядчики-негодяи. Приходилось выбираться из ситуаций, находить странные решения. Отойду от площадки за автобус, поплачу и что-то придумаю. Декорации не готовы по причинам, от тебя не зависящим, понятно, что тебе за ночь все не исправить, не переделать — поэтому надо было искать выход.
Потом спокойно иду к администрации и говорю: «Ребята, у нас такая ситуация, я принимаю такое решение». И начинаю действовать. Например, я работала на картине «Бункер» — немецком фильме про последние дни Гитлера в Берлине. Я была арт-директором при художнике, который отдал мне концепцию и уехал в Берлин. А дальше я разбиралась с этим одна. И весь разрушенный Берлин, и подземные укрытия, разрушенный Рейхстаг были сняты здесь, в Санкт-Петербурге и Ленинградской области. И только комнаты Гитлера и Геббельса снимались в Мюнхене, в павильоне киностудии.
Мне было очень трудно. Подрядчики не достроили декорации, несмотря на то что я контролировала процесс, а они обещали успеть. Под заводом в Колпино были построены бомбоубежища и немецкий подземный госпиталь, как в Берлине. И буквально за 20 часов до съемки стало ясно, что декорации не будут готовы. У меня случилась истерика. Я поняла, что ничего не исправить, что подрядчик обманул. Огромный объем работы. Они не справлялись! Значит, съемка могла сорваться, а это колоссальные деньги! И вдруг я подумала, что... у меня стоит 30 машин, которые обслуживают группу. И в каждой машине — водитель. И все водители с руками. И у каждого в багажнике — шуруповерт и другие инструменты. Это же целая бригада! Я вышла и сказала: «Заплатим всем, чтобы вы не стояли здесь сутки просто так. Вы все получите деньги. Начинаем делать бункер!» И как они все рванули! Мы только и успевали, что подвозить краску и разносить материалы. Наши водители тогда фактически спасли съемку. Естественно, деньги были сняты с бригады, которая нас подвела, и розданы водителям.
Не так давно в нашей профессии появился менеджмент, который диктует условия творцам — авторам. Новые «менеджеры-продюсеры», насмотревшиеся безумного количества зарубежных сериалов и фильмов, не всегда обладают вкусом, достаточным художественным кругозором, историческими познаниями, пониманием и подходом к работе. Они подходят к созданию кино как к «продукту», и это расстраивает. Я не хочу говорить и думать, что я делаю «продукт». Я всегда полагала, что мы делаем искусство. Мы пытаемся делать хорошее кино, находить киноязык, если удается, — в общем, настроены на нечто совершенно другое. А выдавать «продукт» — не очень интересно. К тому же обычно при создании «продукта» — особенно в последнее время — сценарий переписывается вплоть до самого конца съемок. Это болезнь индустрии, подчиненной неким «креативным» продюсерам, которые диктуют художнику-постановщику свое далеко не всегда компетентное мнение, чем уничтожают авторов.
Угнетает и потребительское отношение в кино. Иногда мне звонят и говорят: «У нас набрана группа, осталось закрыть позицию художника-постановщика. Вы пойдете?» Но мне кажется, кино — не завод, чтобы в нем «закрывать позиции».
Еще одна грандиозная проблема — это переработки. Так уж сложилось, что художники должны прийти на час-полтора раньше всех, раньше осветителей и операторов. А уходить приходится позже, потому что нужно ликвидировать объект. Средняя продолжительность рабочего дня у художника, к примеру, на сериале — 18 часов. Сложно даже сказать, сколько остается на сон и все остальное. И в такой мясорубке, в очень интенсивном графике, люди работают неделями, месяцами. И в какой-то момент на площадке уже ни режиссер, какой бы хороший он ни был, ни оператор, никто ничего не видит. Приходит равнодушие, потому что люди находятся в состоянии физического измождения. Потому что все упирается в финансирование, и поделать ничего нельзя. Когда одна серия снимается за пять дней, такая выработка размалывает людей в труху. И если работать так постоянно, людям становится наплевать на то, что они делают. Подумаешь, Екатерина II пьет из граненого стакана художника Веры Мухиной! Ничего, попьет!
Хочется создавать блестящий материал, а с ним в кино сейчас большие трудности. И сегодня в мире создают прекрасные вещи, та же «Игра престолов» — это ведь очень близко к искусству и прекрасно с точки зрения костюмов, декораций, графики и в целом фантазии художников. А в России мы пока, к сожалению, занимаемся копированием, причем в крайне плохом исполнении.
Мои главные ресурсы — это, конечно, мои собственные нервы. На них и держусь. Зато, когда после все получается, испытываешь релакс, который ни с чем не сравним. Удовольствие от хорошей работы всегда поддерживает, и очень помогает собственный опыт. Иногда вспоминаешь свои работы: «А как я там? Да, вот так вывернулась!» Я не могу похвастаться особенной смекалкой или сообразительностью. Просто иногда кризисная ситуация подсказывала, как быть, и, если дверь оказывалась закрыта, приходилось лезть в форточку. Иногда выходило удачно. Это и радует.
И конечно, главный ресурс — это сама жизнь. Я всегда коллекционировала свои чувства и впечатления. Мне было с детства интересно разбирать, что и какие ощущения у меня вызывает. Почему человек сначала произвел на меня одно впечатление, а потом оказался другим? Где я ошиблась? Какими были его внешние проявления, а какими — внутренние? Разве тот, кто носит такой портфель, мог оказаться душевно тонким? Вещи очень часто говорят о людях больше, чем они сами о себе. И почти никогда не бывают случайными.