– Как? С помощью фальшивых драгоценностей? – Почему он ведет себя словно совершенно чужой ей человек?

– Я заплачу серебром, и фургон доставит тебя в Бостон или Нью-Йорк. О девочке я позабочусь.

Мария поднялась с пола. Она ощутила, как что-то внутри ее затрепетало под железными цепями.

– Я говорил с женой, – продолжал Хаторн. – Будет правильно, если мы возьмем ребенка и воспитаем как собственную дочь.

– Да, это твой ребенок. Но ты никогда его не получишь.

Он отступил, видя огонь в глазах Марии.

– Тогда, если хочешь, забирай ее с собой, когда уедешь. Но только подпиши признание.

– Я признаю, что была дурочкой, молоденькой девчонкой, которая ничего не понимала. А какие у тебя извинения?

– Ты отказываешься от моей помощи?

– В отличие от тебя, я не лгунья. Мне не в чем сознаваться. Даже в том, кто отец моего ребенка.

Хаторн покачал головой и пожелал, чтобы мир был другим местом. Но он им не был: ни черепах в море, ни дворика с ямайскими яблонями. Он вышел наружу. На лавочке дремал тюремщик. Воздух был прозрачный, небо голубое. У человека не имелось иного выбора, чем жить в дарованном ему мире.

– Приступайте к работе, – сказал Хаторн тюремщику и пошел к себе домой, на Вашингтон-стрит, где черные листья падали до тех пор, пока на ветвях не осталось ни одного.

Когда Марию вели по улице, Хаторн закрылся в своем кабинете, не желая смотреть, как она проходит мимо, но Руфь Гарднер Хаторн вышла во двор и стояла у забора. Она не понимала, почему ее глаза горели при виде Марии, почему лицо было мокро от слез. Руфи хотелось выйти со двора за калитку и вообще покинуть навсегда свою нынешнюю жизнь. Марии велели не поднимать глаз, но она все же встретилась взглядом с Руфью, которая, хотя и не имела своего голоса, никак не участвовала ни в происшедшем, ни в том, что случится, ощущала груз вины. Возможно, потому, что у них была одинаковая с Марией линия любви до центра их левых ладоней, она менялась только с середины ладоней, где линии расходились.

Джон Хаторн продрог до костей и вышел из дома, чтобы погреться в лучах солнечного света. И тогда он увидел, что глаза жены полны слез.

– Ты должен забрать ребенка, – сказала она.

Никогда раньше она не говорила с ним в таком тоне. Возможно, эта девочка – их бремя. Кивнув, Джон вышел из сада на улицу, но прежде, чем сообщить Марте Чейз о своем решении, направился на Холм висельников, чтобы с молитвенником в руках в последние минуты жизни отдать Марии дань милосердия.

Для Марии дорога на склон холма, как и было задумано, оказалась долгой, трудной и болезненной, столь же тяжкой, как и приговор за колдовство. Ноги приговоренной кровоточили, в своей сорочке, прозрачной, как ночная рубашка, она не была защищена от колючек и кустов ежевики. Все это время Мария думала о Фэйт. «Моя дорогая. Я записала уроки, которые тебе следует выучить, в синюю тетрадь». Она сообщила Диасу, куда ее спрятала – в стену тюремной камеры и где он сможет разыскать ее гримуар – в ящике комода в ее доме, если задуманный им план не сработает. «Мне не придется делать это, – заверил он. – Ты сама будешь здесь и отдашь ей эти книги».

– Но если… – сказала она.

– Все, что ты захочешь, – обещал он ей.

Мария не верила в счастливое будущее для женщин, которые не соблюдают правила, установленные в этом мире. Она сама выросла без матери, и теперь то же уготовано ее дочери. Мария надеялась, что сегодня Марта не выпустит Фэйт из дома и закроет ставни, а когда будет ее вспоминать, скажет, что она любила дочь. Мария рассчитывала, что Марта откроет дверь Самуэлю Диасу, который согласился взять Фэйт, воспитать ее как собственную дочь, если это потребуется, и показать ей далекие заморские страны.