Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что при всей важности этого университетского этапа «расщепления схоластики» природа его была несколько иная по сравнению с моделью Манхейма. Интеллектуальные столкновения, безусловно, были; были и существенные последствия, как для университетской культуры, так и для долгосрочных социальных трансформаций. Не было только одного – самой Утопии. Различные интерпретации канона (зафиксированного в строго ограниченном круге текстов) опирались на уже существовавшие мыслительные традиции, представленные, если упрощать живую ситуацию истории, орденом доминиканцев (к которому принадлежали отцы-основатели Фома Аквинский и Альберт Великий) и орденом францисканцев (в ряды которого входила целая плеяда великих мыслителей XIII–XIV веков: Роджер Бэкон, Дунс Скот и, конечно же, Вильям Оккам). Для первых, обожествляющих Знание, приоритетно то, что называется рацио (ratio), для вторых, обожествлявших Чувство, на первый план выходит откровение (revelatio). Для первых важен текст и генерализирующая идея, для вторых – опыт, полученный через чувство. (Августианцы, создававшие словарь науки, проповедей не читали, а потому были скорее библиотекарями, а не преподавателями.) Роль такого рода дискуссий, повторюсь, трудно переоценить, но они не продуцировали формирование Утопии, а сталкивали между собой две «традиции авторитета»[65].
А вот ситуация Реформации, отдаленным началом которой и был раскол канона, выглядит из «фокуса Утопии» несколько иначе. Не случайно центральное событие начала Нового времени оказалось в конечном счете «завязано» на Университет и повлияло на его дальнейшую судьбу и в смысловом, и в инструментальном плане. XVI век – век Реформации – действительно является радикальным разломом (ре-формой) истории Университета, совпавшим по времени с целым рядом геополитических сдвигов. Невозможная еще по меркам конца XV века университетская утопия была почти мгновенно (по историческим меркам) преобразована в «Утопию относительную», а затем и в общепризнанную картину мира.
В 1517 году начинается Реформация, и уже в 1527-м Филипп Меланхтон начинает преобразования университетов в Марбурге и Виттенберге, а к середине XVI века действуют более двадцати лютеранских университетов, одновременно открываются кальвинистские университеты в Германии и Нидерландах.
На осудившем Мартина Лютера Вормсском рейхстаге великий реформатор совершенно особым образом сослался на высший авторитет: «Поскольку Ваше Величество и Ваши Преосвященства настаивают на простом ответе, я отвечу без затей. Пока меня не убедят Писание и здравый смысл, я не приемлю мнения пап и соборов, противоречащие друг другу, мое сознание во власти Слова Божьего»[66]. Лютер сам переводил Библию и сам, лично (как он был уверен, непосредственно от Господа) понимал ее смысл. Это значит, что воплощенная в Священном Писании истина абсолютна, но путь ее постижения у каждого свой, личный и индивидуальный, без посредников-авторитетов. А это уже означало, что знание нужно не только посвященным (пастырям), но и всей пастве.
Этот подход самым непосредственным образом отражается на университетах по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, он становится массовым, смягчаются сословные цензы при отборе, и число университетов резко возрастает, и, во-вторых, знание начинает восприниматься как общественное благо, которое должно быть доступно всем или, по крайней мере, многим. Соответственно, Университет становится национальным, вслед за переводом Библии на местные языки на них постепенно переходит и преподавание[67].
Параллельно растет сеть католических университетов. Основанный в 1539 году Орден иезуитов обладал к концу века своей сетью университетов и колледжей[68]. Иезуитские университеты сформировали свою собственную «картину», реализовав свой утопический идеал «бюрократического совершенства». От них «бюрократические новеллы» перешли в систему государственного управления[69]. Католические и особенно иезуитские университеты эпохи Контрреформации сохраняют латынь и космополитический сетевой принцип организации в отличие от университетов Реформации, но также становятся гораздо более массовыми и общедоступными.
Все это происходит, напомним, на фоне географического расширения мира, быстрого роста мировой торговли, технологического переустройства ведущих экономик Европы. Знание становится не только общественным благом, позволяющим подвергать сомнению правила и доктрину Святого Престола, но и частным, используемым в мореплавании, архитектуре, военном деле и торговле. Очевидным образом, выделяется класс людей, рассматривающих университетское образование как ключевой элемент политической и социальной идентификации.
Универсализация и демократизация знания как общественного блага и права, многообразие путей постижения истины и право на собственный выбор, вытекающие из этого академические свободы «нового типа», диверсификация образовательных программ, партнерство с государственными структурами, идея нации – далеко не полный список структурных элементов Университета Реформации, формирующих и свою утопию, и свою утверждающуюся картину мира, с которыми имеет дело и современный Университет.
И конечно, самое главное – Университет Реформации восстанавливает в правах критическое суждение в его исторически обновленных формах и на рациональных обоснованиях. Моральный тезис о совести (опыте) слушающего, имеющей приоритет перед авторитетом говорящего, имел своего академического двойника в личной ответственности за научную истину и интеллектуальную импровизацию в процессе научного поиска. Изучаемая научными методами реальность становится зоной риска, поскольку постоянно находится в процессе реконструкции и достраивания. Такая «протестантская этика науки» становится универсальным научным методом уже в XVII столетии.
Синонимичность Манхеймовской утопии и критического мышления представляет для «Идеи Университета» особый интерес[70]. Поэтому в дальнейшем, при упоминании картины мира, лежащей в основе конструкции Университета, и так или иначе связанного с этой картиной принципа критического мышления, я буду также подразумевать и утопичность (а вместе с ней – и интенциональность, критическую устремленность) этого института.
Особо оговорим – эта утопичность не привязана специально к протестантскому или даже немецкому университету, а является родовым признаком институции. Несколько десятилетий спустя после старта Берлинского проекта Джон Ньюмен в своей «Идее Университета» повторит, но по-своему, по-британски, очень похожую установку. Поскольку в центре его внимания именно система Оксбриджа (а не конкурентная модель шотландских «профессиональных» университетов и Лондонского университета), то не вызывает удивления, что замыкает его «Идею» английский антропологический идеал – образ Джентльмена. «Либеральное образование формирует не христианина, не католика, но Джентльмена»[71].
Интенция «утопии» Ньюмена связана с традиционной для Оксбриджа функцией (вос)производства национальной элиты, что (как и в случае с Берлинским проектом) требует своих специфических, в том числе и дидактических средств и подходов, ядром которых становятся «свободные» искусства и науки. «В части экзамена, посвященной математике, задействовались сложные <…> ньютониано-кембриджские расчеты, имевшие мало отношения к чему-либо за пределами экзаменационного зала. <…> Они все менее выступали как квалификационный инструмент для оценки прагматических или профессиональных способностей, но все более – в качестве испытания для выявления
«Именно образование, – утверждает Ньюмен свою апологию свободных искусств и свою картину должного, – придает людям ясное сознание в собственных взглядах и суждениях <…> Оно учит видеть вещи в истинном свете, видеть сущность в деле, распутывать главное в мыслях, выявлять совершенное и отбрасывать второстепенное. Оно подготавливает к занятию любого поста с достоинством и к овладению всяким предметом с легкостью»[73].
Многие критики «Идеи Университета» Ньюмена неоднократно отмечали явное несоответствие между декларацией «великих» целей этого антропологического идеала и средствами их достижения, которые сводятся (если не полностью, то в значительной степени) к выполнению вполне ограниченного, на первый взгляд, комплекса занятий, связанных со специальными математическими и геометрическими задачами, а также изучением латинского и греческого языков. По сути, вся программа была направлена скорее на техники мышления, решение логических задач и тренировку памяти, нежели на освоение культурных и социальных смыслов. Гимнастика ума в чистом виде.
Сомнение, кстати, вполне справедливое и обоснованное – но только в том случае, если относиться к нему как к критике конкретного учебного плана. Но в том-то и дело, что Ньюмен утверждает не учебный план и не конкретные предложения по реализации учебного процесса. Комментируя «апологию» Ньюмена, один из самых скептичных его критиков замечает: «Конечно, это не что иное, как утверждение paideia, т. е.
Это очень существенное уточнение-комментарий к «Идее Университета» Ньюмена. Прежде всего, с точки зрения расширения образовательного пространства до масштабов образа жизни, норм взаимодействия и поведения. Образ «джентльмена» и его социально-культурной репрезентации, собирательный образ правящих (викторианских) элит – это смысл идеальной утопии Дж. Ньюмена (при всей той критике, которая может быть обращена к учебному процессу в оксфордских колледжах середины XIX века). Более того, очевидно, для того, чтобы убрать окончательные сомнения по поводу жанра своих лекций-бесед, Ньюмен начинает один из своих тезисов следующим образом: «Уверяю вас, джентльмены, доведись мне выбирать между <…> университетом, располагающим собственными зданиями и штатом преподавателей и выдающим степени любому, кто сдал экзамены по широкому кругу предметов, и университетом, в котором вовсе нет профессоров и экзаменов, который просто собирает вместе молодых людей на три-четыре года, после чего они покидают его, как, говорят, было заведено в Университете Оксфорда лет шестьдесят тому назад… я бы без колебаний отдал предпочтение тому университету, который бы не делал ничего, нежели тому, который заставлял бы своих учеников знакомиться со всеми существующими науками»[75].
Вот уж действительно совершенно рафинированное «пространство для», не привязанное ни к канону, ни к предмету, ни к профессии, которые имеют свойство устаревать и уходить в историю. Так что нет причин удивляться универсальной актуальности этого текста до сегодняшнего дня.
Иными словами, эта картина не выдерживает критики в качестве конкретного проекта и тем более конкретного учебного плана. Но как идеалистическая утопия, написанная и прочитанная более 150 лет назад, она не покидает столов историков идей, гуманитариев и университетских администраторов вплоть до сегодняшнего дня. Как пишет один из ведущих теоретиков современного университета (историк идей) Стефан Коллини, «университету XXI в. нужен литературный голос сравнимой мощи, чтобы сформулировать на языке нашей собственной эпохи идеал беспрепятственного поиска знаний, но пока такая работа не написана, у нас есть все причины не снимать фотографию [Ньюмена] с каминной полки»[76]. Нельзя не согласиться – соразмерного по мощности идеала (пусть и утопического) современное университетское сообщество пока не предложило. Может быть, дело в отсутствии соответствующего языка идеалов? Но об этом в следующем эссе.
В целом, как представляется, модель (утопия) университета Ньюмена прямо соотносится с немецким аналогом. Разумеется, можно найти много различий между тьюторской моделью Оксбриджа и «профессороцентризмом» Берлинского проекта. Достаточно сказать, что степень Bachelor of science появляется в Оксфорде только к концу 1850-х годов, и только в начале XX века там появляются докторские степени. Принципиально разным был и подход к организации исследований. Так, одной из важнейших реформ в истории Оксфорда стало данное преподавателям колледжей в 1870-х годах разрешение жениться, разрушавшее монастырский идеал пути к знанию, тем более неожиданный для страны, где монастыри были распущены еще в XVI веке. И даже при этих различиях эти модели объединяет общая форма, оставляющая пространство для идеально-утопического представления о мире.
Целью университетского образования в обеих этих концепциях является не конкретная дисциплина(ы), а интеллектуальная культура (культура мышления) и образ жизни, который соответствует идеальной картине мира. Вслед за немецкими романтиками/философами, опираясь на эту модель-утопию, Ньюмен утверждает либеральное (свободное) образование, как антитезу профессиональному утилитаризму.