— Да вы пулю в сто двадцать седьмой комнате писать собрались, — разоблачил их замысел Мухин.

— Да, конечно, уж лучше там в тараканах да клопах, но святым делом заниматься, чем тут с вами про Репиных да Шишкиных фигню мусолить.

— Опять твои евреи нам всю малину испортили, — достаточно громко, чтобы было слышно в гостиной, сказал Пашка.

— И никакие они не мои, — шепотом выдохнул Муха вслед уходящим друзьям.

— И Лева твой тоже еврей…

— Сам ты дурак!

Дверцы лифта захлопнулись, и кабинка поехала вниз.

В гостиной по-прежнему был полумрак, но, войдя туда из ярко освещенной прихожей, Муха все же увидел то, что хотел увидеть все шестьдесят минут последнего часа. Он увидел ее глаза. Герман с Левкой на балконе допивали пиво, а она сидела одна на диване, закинув ногу на ногу и левой рукою обхватив себя за талию. Сидела и курила. Курила и глядела на Мухина совершенно прямо, не пряча глаз, и улыбалась ему.

— Ну что, расстроили мы вам компанию, да?

— Да ладно, чего там!

— Извини нас, это Левка, ты же знаешь его. Притащился к Гере в студию с этим пивом, а у Герки принцип, чтоб в святилище искусств не пили и не трахались.

Грубое слово вылетело из ее губ легко и непринужденно. Но в этом тоже был особенный шарм, и Муху оно не покоробило. Он только тихо вздохнул от восхищения и продолжал смотреть в эти глаза и на эти губы. А губы двигались и говорили.

— Ну Левка и потащил его к вам. Он тебя так расписывал! В самых превосходных степенях.

Леха улыбнулся, представив, как Левка расписы вает его достоинства, напирая, вероятно, прежде всего на то, что у Мухи всегда есть чего выпить.

— Ну а я увязалась, так это чтобы Геру не бро сагь..

— А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? — спросил Левка через балконную дверь.

— Водки еще бутылка есть.

— Сюда ее, родимую.

Левка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.

— Включи чего-нибудь.