– Думаю, я просто не встретил подходящую девушку, – недовольно сказал он. – Зато встретил достаточно неправильных.

Над этими его словами Эрнестин расхохоталась. У нее был отличительный смех: богатый, переливчатый – ее голос был больше, чем оба они, вместе взятые. Она рассмеялась над тем, что он сказал и чего никогда бы не смог: над головокружительной чередой промашек, осечек и горьких сожалений – абсурдных, жестоких, необратимых и непоправимых, – которые только может познать человек за шестьдесят пять лет жизни.

Момент прошел, но Виктор навсегда его запомнил. Это было удовольствие, которого он не испытывал много лет, а быть может, вообще никогда: простая радость от того, что ты заставил женщину смеяться.

ДНИ В БОЛЬНИЦЕ БЫЛИ ПОХОЖИ НА ДНИ В ТЮРЬМЕ: ДОЛГИЕ И ПУСТЫЕ. Виктор ел, гадил и снова ел, как цыпленок на птицефабрике. Приемы пищи были единственными значимыми событиями, ключевыми моментами его дня.

Каждое утро с подносом для завтрака приносили бумажку.

Эта бумажка была чрезвычайно важна. На ней пациент мог обозначить свои пожелания на завтрак, обед и ужин. Сэндвич с тунцом или жареным сыром, мясная запеканка или спагетти, овсянка или болтунья.

Виктор заполнял форму медленно, с большим трудом; крохотный шрифт расплывался перед глазами. Прямые линии казались волнистыми. По центру картинки у него было слепое пятно, как будто он смотрел прямо на свет фонарика. Он поднимал листок к левому плечу и читал текст краем глаза.

Однажды, когда он заполнял форму, в комнату вошла Эрнестин.

– Вам нужны очки, Виктор?

– Я не могу их найти, – пристыженно буркнул он, словно она застукала его за каким-то непотребством.

– Попробуйте вот эти. – Она сняла свои очки в ярко-красной пластмассовой оправе и протянула ему. Он был настолько ошарашен, что даже не смог ничего сказать. Ему ничего не оставалось, кроме как надеть их; пластик оказался теплым от сидения на носу у черной дамы.

Виктор уставился на бумажку. На периферии зрения шрифт стал четче, но лишь слегка.

– Наверное, они для вас слишком сильные. Я слепая, как крот. – Она невозмутимо сняла с него очки.

– Дело не в очках, – сказал он с неистово бьющимся сердцем. – Я просто не вижу.

Он никогда прежде не произносил этого вслух. На следующий день санитар прикатил кресло-каталку и отвез его на второй этаж, где какая-то восточная женщина закапала ему капли. Он таращился на плакат на стене и пытался угадать, как мог.

Очки ему не помогли бы. Это если в двух словах. Она с акцентом объяснила, что нарушение необратимо. Со временем слепое пятно будет только расти. Поделать с этим ничего нельзя.