Ладно, в душ она сходит вечером, дома. «Не надо было дрыхнуть, коняга ты такая, - выругала себя Линда. - Надо было пойти и смыть с себя всё».

    Она сбросила футболку и лифчик, кое-как обмыла под умывальником в туалете шею и грудь, потёрла подмышки и обкатала шариком дезодоранта. Подняв юбку, присев и сосредоточенно сопя, долго елозила между ног гигиенической салфеткой. Иссохшее, всё в трещинах, мыло отказывалось мылиться, так что руки она мыла минут пять, попутно рассматривала в зеркало лицо, напяливая на него дурацкие выражения, и фыркала над особо смешными гримасами.

    Чашку с горячим кофе поставила на подоконник. Ей нравилось, когда чашка стоит на подоконнике и исходит паром в солнечных лучах, отражаясь в стекле. Иногда, любуясь этим зрелищем, она садилась и писала своё хайку про исходящую паром на подоконнике чашку кофе и бренность человеческой жизни. Хайку писалось уже лет восемь, и каждый раз выходило другим, но из раза в раз оно не устраивало Линду и бывало безжалостно изорвано или сожжено над огнём зажигалки, перед новой сигаретой. Ничего, ничего, однажды наступит тот день, когда она по-настоящему прочувствует эти извивающиеся в солнечном свете змейки пара и напишет заветные три строчки, в пять, семь и ещё пять слогов. Может быть, ей тогда будет уже лет девяносто, она станет умудрённой жизнью подслеповатой матроной с трясущейся, как у Рачихи, головой, или занудной и склочной обитательницей дома престарелых, от которой будет пахнуть недержанием мочи и валериановыми каплями. И в свой последний день она сядет у окна и на спине лежащего на подоконнике солнечного зайца напишет те самые три строчки, после чего тихо и предсказуемо умрёт в своей постели...

    Фух, какие глупости!

    Линда упала на кровать, забросила руки за голову. На всякий случай понюхала подмышку, удовлетворённо кивнула. Увидела на тумбочке флейту. Бедняга Якоб так и забыл её, растяпа. Вернулся ненадолго в свой сон, чтобы закрыть дверь, да так и сгинул в нём.

    Она осторожно - почти благоговейно - взяла инструмент, подула в мундштук, прислушалась к томной дрожащей ноте. Принялась вертеть флейту в руках, поглаживая, изучая, впитывая пальцами её энергию.

    Внизу на теле инструмента была сильная потёртость, будто кто-то скоблил её сначала ножом, а потом металлической губкой для мытья посуды. Судя по всему, пытались стереть позолоченную надпись, расположенную вдоль тела флейты и вырезанную в дереве замысловатой вязью, мелкими-мелкими буквами. Лак был стёрт напрочь, но позолоту местами не удалось удалить, так что некоторые буквы читались довольно отчётливо. Поразмыслив, Линда взяла из сумочки губную помаду, уселась по-турецки на кровать и принялась сосредоточенно обводить гравировку, пытаясь восстановить надпись. Она заполняла канавки вязи, стирала излишки помады салфеткой и сосредоточенно сопела, высунув кончик языка. Минут за пятнадцать ей вполне удалось придать буквам контрастности и она, поднеся флейту к окну и вращая её то так, то этак, прочитала: «Мо.му мило.. Якоб. с любо..ю, Хел.га. И пус.ь му.ыка н.ш.й люб.. зв.ч.. вечно».

    - Хм... - она пожала плечами и несколько минут задумчиво смотрела на инструмент. - Хельга... «Музыка нашей любви»... Вот мерзавец!

    Она бросила флейту на кровать, села у окна и принялась за кофе, поглядывая на залитую нежарким сентябрьским солнцем Сёренсгаде, на пару машин, прижавшихся к тротуару и на редких прохожих, прислушиваясь к трамвайным звонкам в стороне площади Густава Стрее и к звукам пианино, доносящимся из дома напротив - возможно, там тоже учитель музыки давал своей ученице урок.

    Покончив с кофе, поставила чашку в мойку, оделась и посмотрела на часы. Постояла в раздумье над флейтой. В конце концов, решила - сунула её в чехол и положила в сумочку. Ну, не оставлять же, правда, здесь - мало ли что: может быть, Якоба ещё признают невиновным и выпустят.

    Остановившись в прихожей, окинула гостиную взглядом, в который подпустила немного грустинки.