- Что? - опешил он. И повернулся в комнату, чтобы взглянуть на часы.
Но часов на привычном месте почему-то не оказалось. Как, собственно, и комода, на котором они всегда стояли. И вообще, пространство в комнате как будто исказилось, сжалось и обросло незнакомыми деталями.
Он сел на подоконник и с минуту глядел в пустой угол, со смешанным чувством растерянной неловкости и недоумения, пока не вспомнил, что жена давно затевала перестановку и ремонт. Но чтобы она начала осуществлять эту затею так неожиданно, не предупредив, не посоветовавшись, не... Было в этом что-то неестественное и...
- Хельга! - позвал он, невольно хватаясь за голову, которая, казалось, готова была взорваться от его собственного голоса. И уже почти прошептал: - Хельга, что происходит?
Марш под окном грянул с новой силой. Шествие тронулось. Повернувшись к окну, он увидел как один из клоунов машет ему на ходу рукой. Подумал, махнуть или нет в ответ, но под густо намалёванной красной-жёлтой шутовской личиной он не мог опознать человека, а потому воздержался отвечать.
А клоун настойчиво сигналил ему, совершенно как давнему знакомому и даже нетерпеливо подпрыгивал, жаждая, кажется, добиться ответного приветствия. Тогда он сделал один неловкий взмах, бросил взгляд вниз, на гимназисток, и закрыл окно. Корнет продолжал откровенно фальшивить, чем неимоверно его бесил. Но слава богу музыка теперь удалялась от площади, и...
«Подожди! - сказал он себе. - Подожди... От какой площади?»
Уже отойдя, он теперь снова вернулся к окну, чтобы выглянуть.
Да, там была площадь. И насколько он мог судить по башне с часами, это была площадь Густава Стрее.
Он бы потряс головой, чтобы разогнать видение, но вовремя воздержался от этого необдуманного действия - голова наверняка отозвалась бы на него новой вспышкой боли.
- Хельга, - безвольно позвал он. - Что происходит?
И, начав озираться, оглядывать затхлую спальню с застоявшимся прогорклым воздухом, он немедленно понял, что это не спальня.
Нет, не так. Это была
Он растерянно выругался, чувствуя, как зарождается в душе страх перед реальностью, которая вдруг искривилась, обросла парой чудных измерений и превратилась из привычной обыденности во что-то неестественное и пугающее. И в этот момент в дверь постучали. Не в дверь спальни, а в какую-то другую дверь, которую он пока не видел.
Он неуверенно вышел из комнаты и оказался в гостиной, которая была знакома ему ещё менее. Ни меблировка, ни размеры, ни размещение окон не соответствовали тому привычному расположению и размерам, которые сопровождали его жизнь вот уже без малого три года. Быть может, он каким-то неведомым способом, предварительно потеряв память, вернулся в родительскую квартиру? Но нет, в отчем доме тоже не было ни такой обстановки, ни таких узких окон.
Стук между тем повторился.
Он вышел из гостиной в тесную сумрачную прихожую и открыл скрипучую дверь, покрытую облупившейся коричневой краской (какое убожество!). Дверь эту он тоже не знал. Как не знал и женщину лет шестидесяти, в старомодном зелёном платье и в чепце, которая приветствовала его с лестничной площадки неширокой редкозубой улыбкой, отнюдь, впрочем, не приветливой и не сулящей ничего хорошего.
- Здравствуйте, господин Скуле, - произнесла она, пришепётывая, и голос её подрагивал и срывался гораздо больше, чем полагается в её возрасте. Присмотревшись, он заметил, что и голова её постоянно подёргивается, словно женщина коротким покачиванием головы отказывалась от ещё одного пирожного. Всё это свидетельствовало о том, что ей гораздо больше лет, чем можно было бы дать, сообразуясь с внешностью. Ну, лет семьдесят-семьдесят пять.
- Тут какая-то ошибка, - сказал он, забывая даже ответить на приветствие почтенной дамы. - Что-то не то.
- Что вы хотите этим сказать, господин Скуле? - произнесла она, недоумённо повернув голову и скосив глаза на него. - Сегодня двадцатое.