Были еще письма, но все они писались в расчете на тюремную цензуру и ничего не давали человеку, которому так хотелось услышать живые голоса своих друзей.
Эти безрадостные свидания, эти пустые письма делали ожидание еще более тяжелым, так как заставляли Дормэса думать, что его ночные видения обманчивы; может быть, мир вне тюрьмы совсем не такой живой, светлый и интересный, каким он остался у него в памяти, может быть, он такой же беспросветный, как его камера.
Дормэс раньше мало знал Карла Паскаля, теперь же этот страстный спорщик-марксист стал его ближайшим другом, его единственным утешением.
Карл мог доказать и блестяще доказывал, что от всех бед, вроде протекающих кранов, скудных пастбищ трудности с обучением высшей математике и бездарных романов, имеется одно только средство – учение Ленина.
Подружившись с Карлом, Дормэс, как влюбленная старая дева, трясся, как бы того не расстреляли – честь, которой обычно удостаивались коммунисты. Через некоторое время он понял, что этого нечего бояться. Карл не первый раз сидел в тюрьме. Он был тем опытным и умелым агитатором, о каком мечтал Дормэс, работая в Новом подполье. Он сумел разнюхать такие пикантные подробности о каждом из тюремщиков, что они его боялись, боялись, как бы он даже во время расстрела не успел рассказать чего-нибудь лишнего карательному взводу. Они добивались его расположения с большим усердием, чем одобрения капитана Каулика, и робко преподносили ему маленькие подарки, вроде жевательного табака и канадских газет, как школьники, старающиеся задобрить учителя.
Даже Арас Дили, переведенный с ночной службы в Форте Бьюла на место надзирателя в Трианоне (награда за то, что он сообщил Шэду Ледью сведения, касающиеся банкира Р.К. Краули, которые стоили последнему нескольких сот долларов), даже Арас, этот законченный доносчик и пройдоха, вздрагивал при появлении Карла и сразу становился шелковым. Он-то знал Карла и раньше!
Несмотря на присутствие лейтенанта Стойта, бывшего кассира, который в прошлом развлекался тем, что расстреливал собак, а теперь, при благословенном режиме корпо, развлекался, избивая людей, трианонский лагерь не отличался такой жестокостью нравов как районная тюрьма в Ганновере. Но все же из грязного окна своей камеры Дормэс повидал немало ужасов.
Однажды утром, лучезарным сентябрьским утром когда в воздухе уже чувствовалась осень, он увидел, как взвод стрелков вывел его двоюродного брата Генри Видера, недавно пытавшегося бежать. Генри всегда был тверд, как гранит. У него была походка военного. Он гордился тем, что каждое утро брился у себя в камере точно так же, как брился раньше у себя в кухне старого белого дома на горе Террор. Теперь он шел сгорбившись, шатаясь. Его лицо римского сенатора было запачкано навозом, на который они бросили его в последнюю ночь.
Когда они выходили из ворот, лейтенант Стойт, командовавший взводом, остановил Генри, засмеялся и с невозмутимым видом ударил его сапогом в пах.
Генри подняли. Через три минуты Дормэс услышал выстрелы, а еще через три минуты взвод возвратился, неся на старой двери скорченное мертвое тело с пустыми открытыми глазами. Дормэс закричал. Носильщики наклонили носилки, и тело скатилось на землю.
Но через это проклятое окно ему пришлось увидеть и нечто худшее. Конвойные привезли новых арестованных – Джулиэна Фока в изорванном мундире и его деда, такого хрупкого, сребровласого и растерянного, в измазанных грязью священнических одеждах.
Дормэс видел, как их протащили по двору к зданию, в котором когда-то обучали девушек танцам и игре на рояле и в котором теперь помещался карцер и одиночки.
Прошли две недели, две недели ожидания, мучительного, как непрекращающаяся боль, пока Дормэс улучил возможность во время прогулки секунду поговорить с Джулиэном. Тот пробормотал:
– Меня поймали со статьей о взятках ММ. Я хотел передать ее Сисси. Хорошо, что на статье не было указано, кому она предназначается.
Джулиэн отошел, но Дормэс успел заметить, что в глазах его было выражение безнадежности и что его узкое изящное лицо все покрыто кровоподтеками.
Администрация лагеря, по-видимому, решила, что Джулиэн, первый шпион среди ММ, пойманный в районе Форта Бьюла, был слишком хорошим объектом для издевательств, чтобы его стоило сразу расстрелять. Его следовало подержать для примера. Дормэс часто видел, как стража волокла Джулиэна через двор в помещение, где обычно происходила порка, и ему казалось потом, что он слышит крики и стоны Джулиэна. Его держали даже не в карцере, а в открытой клетке, отделенной от коридора решеткой, так что проходившие заключенные могли видеть рубцы на его обнаженной спине, когда он, свернувшись на полу, скулил, как побитая собака.
И еще Дормэс видел, как дед Джулиэна крался по двору, вытаскивал из отбросов мокрый, грязный хлеб и с жадностью его жевал.
Весь сентябрь Дормэс тревожился, как бы теперь, когда Джулиэна нет в Форте Бьюла, Шэд Ледью силой не сделал Сисси своей любовницей. Как возликует Шэд, возвысившись от слуги до безграничного владыки!
Несмотря на душевные терзания по поводу Фоков, Генри Видера и всех своих товарищей по тюрьме, даже самых неотесанных, Дормэс к концу сентября почти оправился от перенесенных побоев. Он уже с радостью подумывал, что, может быть, проживет еще десяток лет; он немного стыдился этой радости, видя кругом столько страданий, но чувствовал себя совсем молодым.
И вдруг однажды ночью – было часа два или три – лейтенант Стойт стащил Дормэса с койки и сначала заставил его вскочить на ноги, а потом опять повалил на койку такой зуботычиной, что к Дормэсу сразу вернулся его прежний страх, отчаяние и нечеловеческое унижение.