В голове не укладывалось — наша ферма стала всего лишь пунктом в перечне корпоративных активов. Мы проводили на ней почти каждые выходные, и я хранила приятные, окрашенные теплыми коричневатыми тонами воспоминания о том, как мы гоняли цыплят и играли в прятки в амбаре. Особенно врезалось в память празднование Четвертого июля двухтысячного года.

Мы все вместе в последний раз: не пройдет и месяца, как бабушка с дедушкой погибнут из-за пьяного водителя, а еще через три месяца дядя Джейсон уйдет от тети А. Семья Кейвов уже поселилась с нами по соседству. Начало конца.

Однако мы не подозревали о своей судьбе и потому праздновали. Дядя Джейсон съездил в Индиану и накупил фейерверков, отчего мама с тетей А. неодобрительно зацокали языками, а в глазах у дедушки с папой вспыхнул озорной огонек. Пока ждали наступления темноты, взрослые готовили пиршество. Дедушка надзирал за папой и дядей Джейсоном, а те жарили на решетке гамбургеры и куриные грудки, пили пиво и тихонько рассказывали неприличные анекдоты. Мама выставила целую батарею салатов: зеленый, макаронный, картофельный. Тетя А. перестаралась с вином и испортила почти все фаршированные яйца, которые ей доверили готовить. При этом она неустанно, хоть и не очень разборчиво, пела «Америка прекрасная». Бабушка испекла на десерт три пирога, в том числе и папин любимый, пекановый, — и не важно, что пирог вообще-то зимний, посмеивалась она.

Перекусив полужидкими фаршированными яйцами, мы с Эллен и Лани пробрались к пруду. В нем еще ребенком утонул мамин младший брат, и нам запрещали играть здесь без присмотра — но в то лето мы, двенадцатилетние и почти взрослые, уже не считали нужным подчиняться таким правилам. Мы соорудили удочки из веток, зубной нити и булавок; в качестве наживки использовали старые чипсы и кусочки украденного мясного фарша. Ни то, ни другое не соблазнило рыбу, в наличии которой мы не сомневались.

Лани заметила лягушку и наклонилась вперед, пытаясь подцепить добычу. Однако переоценила устойчивость илистого берега и кубарем полетела в воду. Глубина была маленькой, от силы пару футов, однако Лани упала с эффектным всплеском и вынырнула мокрая насквозь и вся покрытая тиной. Эллен с отвращением поморщилась — и другого приглашения Лани не понадобилось. Она рванула с места, вдогонку за Эллен, вытянув грязные руки вперед на манер зомби. Я неслась за Лани и визжала от восторга. Она догнала Эллен, когда мы поравнялись со взрослыми, и мазнула зеленой тиной по лицу и золотистым волосам кузины. На мгновение воцарилась тишина, спокойствие перед бурей, а потом Эллен завопила. Мама была в ужасе от поведения Лани, но папа с тетей А. хохотали до слез, да и бабушка с трудом сдерживала смех, пока вела Эллен и Лани за дом — окатить их из шланга.

Вечером, когда солнце ушло за горизонт, мы жарили на костре зефир, а дядя Джейсон устанавливал фейерверки. Лани приготовила трехслойный бутерброд из печенья, шоколада и зефира для Эллен, и та — на калориях она помешается еще не скоро — слопала угощение с наслаждением. Инцидент с тиной остался позади. Мы были семьей, и ничто не могло между нами встать.

По крайней мере, мы так думали.

На лбу выступил холодный пот — впереди вырос указатель «Добро пожаловать в Элм-Парк». Кукурузные поля сменились скучной сеткой из мощеных улиц и квадратных газонов. Когда-то Элм-Парк был оживленным городком с хорошими перспективами, но, как и во многих среднезападных городках до него, все большие планы сошли на нет. Еще до моего отъезда город лишился первой фабрики — ее перебазировали в страну с дешевой рабочей силой; в последующие годы та же судьба постигла остальные промышленные предприятия, а также гипермаркеты и оба кинотеатра. Все это Эллен рассказывала мне, пока мы приближались к черте города; причем рассказывала таким тоном, что я ожидала увидеть поселение-призрак с заколоченными зданиями и обветшалыми домами.

Однако Элм-Парк выглядел таким же, каким я его помнила. Указатель по-прежнему представлял собой побитый дождями овал с выцветшими зелеными буквами и облупившейся краской на окантовке из ильмовых листьев. За указателем виднелось темное, массивное здание больницы, а на другой стороне улицы — магазин «Севен-элевен», возле которого несколько подростков лениво потягивали фирменную замороженную газировку. Казалось, если подъехать ближе, то я их узнаю.[6]

Чушь, конечно. Любой юнец, слоняющийся возле круглосуточного магазина, был для меня слишком мал — я не могла его знать, пока жила в Элм-Парке. Однако, чем дальше ехали мы с Эллен, тем отчетливее становилось ощущение нетронутого временем городка. Самыми заметными переменами оказались новенькая спортивно-игровая площадка в начальной школе да пара-тройка незнакомых ресторанчиков по соседству. Мы миновали «Закусочную Рея», и воспоминания захлестнули меня с такой силой, что я едва сдержала крик; пришлось впиться пальцами в сиденье.

…Незадолго до нашего с Эллен отъезда в колледж тетя вдруг не на шутку расчувствовалась по этому поводу. Она неделями бродила за нами со слезящимися глазами, предлагала отвезти в торговый центр или бассейн, хотя у нас обеих были водительские права (а шататься по торговым центрам мы бросили еще несколько лет назад). Я чувствовала себя немного виноватой, но знала — тетя не желает нам застрять в Элм-Парке навсегда.

А вот Лани, похоже, настроилась именно на это. В прошлом мы любили гулять по студенческому городку Элм-Паркского колледжа вместе с папой и представлять наше собственное поступление туда (комнату в общежитии, где мы поселимся вдвоем; предметы, которые станем штудировать; пикники во дворе), тем не менее все изменилось. Я выбрала Иллинойский университет, где получали образование тридцать две тысячи студентов — на десять тысяч больше, чем население Элм-Парка, — тогда как Лани вообще отвергла мысли о колледже. Она с трудом закончила школу и отказалась учиться дальше, несмотря на тетины мольбы. О планах моей сестры мы не имели ни малейшего понятия. Она не жила с нами месяцами, и я не видела ее уже несколько недель. Последняя встреча была совсем короткой — я застала Лани, когда она «заимствовала» деньги из оставленного в кухне тетиного кошелька.

И все же тетя А. каким-то образом добилась от Лани обещания прийти на прощальный ужин к «Рею». По такому случаю тетя нарядилась в шелковую тунику, скрадывавшую чуть полноватую фигуру, и накрутила на бигуди длинные каштановые волосы; мы с Эллен последовали тетиному примеру — надели платья-сарафаны с юбкой клеш и накрасили губы помадой. Время резервирования наступило и прошло, Лани не объявилась. Мы втроем бездумно щипали хлеб, тетя упрямо отсылала официанта с заверениями, что четвертый сотрапезник «подойдет с минуты на минуту».

Вскоре ни Эллен, ни официант уже не скрывали раздражения, и тетя сдалась. Едва официант исчез в кухне с нашим заказом напитков и закусок, в ресторан, как по команде, влетела сестра. В зале, полном нарядных людей, Лани предстала в белой футболке с порванной горловиной, обрезанных джинсовых шортах и грязных ботинках-мартенсах. Косметика размазалась по лицу, подводка для глаз образовала на нижнем веке зловещие тени. Украшение-пирсинг в носу потускнело; на нем, похоже, запеклась кровь. Судя по виду, Лани не мылась много дней. И она явно была под кайфом.

— Вот и я! — громко провозгласила Лани, привлекая внимание всех в зале.

— Лани! — шикнула тетя и ткнула в пустое кресло. — Сядь.

Сестра ухмыльнулась и рухнула на сиденье.

— Как мило, что ты к нам присоединилась, — съязвила Эллен.

Тетя наградила ее предостерегающим взглядом и обратилась к Лани:

— Мы только заказали напитки и закуски. Ты уже решила, что будешь? Я приглашу официанта.