Глаза Алдажара налились кровью, в душе его клокотала ярость:

— Эх, если бы сейчас я был молод! Мне вспоминается сон Аблай-хана: он скачет на своем тулпаре по Сарыарке и неожиданно перед его скакуном появляется лев. Хан не растерялся: выхватив из ножен саблю, распорол зверю живот. В то же мгновение из живота льва выскочил тигр — хан распорол живот и ему. Из чрева тигра выскочил волк, из волчьего брюха выскочила лиса, а из лисьего поползли мерзкие твари: черви, лягушки, ядовитые змеи, пауки и скорпионы. Как по стволам деревьев, карабкались они вверх по ногам коня. Они уже подбирались к груди хана Аблая, он закричал и проснулся…

Все: и Шекер, и Жаилхан, и Суранши — с интересом слушали старинное предание.

— Этот сон Бухар-жырау разгадал так, — продолжал Алдажар. — Ехать на коне тебе положено по происхождению. Перед тобой появился лев — это твой сын, сильный грозный богатырь. Его дети сильны и бесстрашны, как тигры, внуки злы и жестоки, как волки, а правнуки твои будут хитры, как лисы. Но дети лис — отвратительные твари. Это и есть поколение людей, которое захочет уничтожить твой род, чтобы имя твое исчезло навсегда.

Алдажар заскрежетал от злости зубами:

— Теперь вот наступило время, когда степняки начали разрушать традиции и обычаи народа. Забыты прежние обеты. Раньше род Кенесары наводил на всех страх и ужас. Сам Кенесары был беспощаден, уничтожал аулы и целые роды своих врагов. Многих он подчинил своей воле, был сильным и умным. Кто шел против него, тот погибал. Сейчас нужно действовать так же. Но кто поведет людей на борьбу? Если не найдется такой человек, у нас отнимут все: земли, богатство, скот. Казахский народ сольется с неверными и погибнет.

Алдажар замолчал, выжидающе глядя на сына.

Впервые, как с равным, делился своими мыслями отец с Жаилханом. Раньше он не снисходил до откровенного разговора с ним, был жесток, учил не словом — камчой. Сказывалось влияние Кульнар. Коварная женщина умела настроить бая против сына ненавистной ей Шекер. В Жаилхане боролись противоречивые чувства, пришло время высказать отцу все. Он решительно посмотрел на отца и заговорил:

— Мне есть что сказать, отец. Но раньше вы не позволяли мне высказывать свое мнение. Я часто думал, почему вы так относитесь ко мне и моей матери. Наверное, потому, что моя мать — дочь бедняка. Но дело не в этом. Как вы собираетесь бороться? Кого вы привлечете на свою сторону? В том, что беднота ненавидит нас, наше богатство, не верит нам, уже убедились? Ну, соберем кучку людей, а что сможем сделать против всего степного народа. Ничего! Своей жестокостью вы настроили людей против себя. Выход в нашем положении только один — откочевывать дальше, в Каракалпакию, Туркмению, а оттуда в Афганистан. Другого пути у нас, я думаю, нет.

Шекер, внимательно слушавшая разговор, осталась довольна сыном. Бойко посмотрев на мужа, она решила вставить и свое слово:

— О, моя защита и повелитель. Впервые в семье ведется откровенный разговор. Сын прав, сказав вам о нашем бесправном положении. Мы живем давно, сын уже стал джигитом. Но за все это время ни разу ни вы, ни я не были у моего отца. Вы сами знаете, какое положение я занимала в нашей семье. Видно, правильно говорят в народе: «Если бай с баем сватается, друг другу дарят иноходцев; если бедный с бедным сватается, друг другу дарят, что могут; а если бай с бедным сватается, друг другу не дарят ничего».

Алдажар едко посмотрел на жену, но промолчал. Он устало закрыл глаза, плечи его опустились, словно под непомерной ношей. «О аллах, неужели я так стар и беспомощен! В такое время жена и сын еще станут моими врагами». Но он тут же отогнал эту мысль: ведь их объединяет не только кровь, но и богатство.

Бай встал на колени и повернулся в сторону благословенной Мекки и Медины.

— О всевышний аллах! — взмолился он. — Где бы я ни был, ты всегда был со мной. Что бы я ни делал, я всегда вспоминал тебя! Где ты? Почему отвернулся от своего покорного и преданного раба? Если я согрешил, то прости, помилуй меня!

Долго простоял на коленях Алдажар, исступленно взывая к аллаху и справедливости, каялся, вымаливал пощады. Обессиленный, упал на подушки. «Что происходит? — думал он, ворочаясь с боку на бок. — Говорят, рыба начинает гнить с головы, а мы, казахи, начали загнивать с хвоста. Сначала народ разложился, а теперь зараза перешла на ак-суеков, баев и биев. В богатых семьях раздоры, все боятся и ненавидят друг друга. Жены перестают слушать мужей, а молодые уважать стариков…».

— Может, ты и прав, — повернулся Алдажар к сыну, — сейчас сила на стороне новой власти. Но я верю: если сам не доживу, вы вернетесь сюда и отомстите за все. Это земля наших предков, значит, ваша земля. Мы остановимся в Караузяке. За нами следом гонят наши отары и идут коши. Как только они переправятся через Сырдарью, из Караузяка снимемся и мы. Я верю, что все еще изменится, придет наше время, сынок. Путь впереди опасный, нам надо держаться друг за друга, иначе погибнем.

На этом разговор закончился. Томимые мрачными предчувствиями, они долго не могли заснуть, ворочались, но усталость взяла свое. Семья Алдажара заснула глубоким тревожным сном.

Один Суранши не мог заснуть: он честно служил баю, не задумываясь, верно ли он живет. Откровения Алдажара поразили его, он представил себе, как бы бай расправился с беднотой, если бы это было в его силах. «Новая власть, видно, действительно решила дать народу свободу, счастливую жизнь, — думал слуга. — Я же ради нескольких дохлых овец охраняю очаг Алдажара, угождаю ему. А кто я для него, по его же словам, Суранши — глупая овца, которая не думает, не видит, не слышит». У него возникло решение встретиться с Караманом, поговорить с ним, разузнать о новой власти, посоветоваться о своей жизни. Оставаться больше у бая он не хотел: его оскорбили слова бая, вырвавшиеся, видимо, в запальчивости, в нем проснулись чувства, которые долго дремали под бременем нужды и невзгод.

Измотанный долгой дорогой, измученный тяжелыми думами, Суранши, наконец, задремал. Во сне он вздыхал, что-то бормотал, а под утро вдруг соскочил с корпеше и диким, не своим голосом закричал:

— Спасите… Ой, алла! Поги… баю!