Меня мутит.

Отвернувшись, опираюсь на лопату. Дышу поглубже. Лишь бы не вырвало. Закапывать тайно среди ночи убитого парня — это уже содействие преступлению. Не хочу спать с Громовым, значит, иначе отработаю кусок хлеба в их доме. Хитро. Продуманно. Наносит мне удар за ударом, ломая, прогибая, перечеркивая мечты и надежду выпутаться.

— Чем раньше закончите, тем быстрее вернемся домой, и ты сможешь поспать, — ухмыляется он, смакуя мороженое.

— Какая соблазнительная перспектива, — бурчу под нос и перестраиваюсь по другую сторону площадки.

Лопата новая, заточенная до состояния лезвия, но грунт, прошитый корнями деревьев, поддается с большим трудом. Я стараюсь не думать о предназначении ямы, в которую мы с Демидом постепенно углубляемся. С радостью меняюсь с ним инструментом, когда ему надоедает ковыряться чайной ложкой. И даже не отказываюсь от глотка холодного пива.

— Детство на огороде бабули пошло тебе на пользу.

Антон не был бы собой, если бы оставил мою копку без комментария.

Сдув упавшие на лицо волосы, я вытираю влажный лоб тыльной стороной ладони и, еле дыша, спрашиваю:

— Может, поможешь?

— Я уже накопался. В свое время. Настало ваше. Тренируйтесь.

Странно, но с рассветом, встречающим меня, выползающую из ямы едва живой, мне становится абсолютно все равно, что в ней похоронят: старую елку, сундук с золотом или труп. Я просто сижу на куче сырой земли и устало выковыриваю грязь из-под ногтей. Пока зарычавшая в лесу машина не заставляет меня поднять лицо.

Все тело ноет. Мышцы горят огнем. В шее жуткая ломота. Рук поднять не могу. А Громов кивает мне на багажник подъехавшего джипа и, открыв его, демонстрирует завернутый в черный полиэтилен труп.

— Да ну нафиг? — протяжно вздыхаю я. Хочется разрыдаться. Упасть в готовую яму, и пусть присыпают землей. Только выбраться бы из этого непрекращающегося кошмара.

— Поднимай булки, Рина. — Громов выволакивает труп из багажника и бросает на землю тяжелым закостенелым манекеном.

— Антон, это уже не смешно, — произношу дрогнувшим голосом. — Я не могу… Это же… Преступление…

Антону мой ответ не нравится. Оставляет Демиду и Генриху право тащить тело дальше. Приближается ко мне, садится напротив и, глядя в глаза, твердит:

— Когда этот мудила приперся нас с тобой порешить, ты не умоляла меня не трогать его. Так что я оказываю ему незаслуженную честь похоронами. А следовало бы просто в реку бросить или забетонировать в фундамент на какой-нибудь стройке.

— Но почему ты меня в это втягиваешь? — Хлюпаю носом, не в силах больше сдерживаться.

— Задрало меня видеть в твоих глазах омерзение. Словно я червяк какой-то, — цедит сквозь зубы. — Я не святой, Рина. Никогда не скрывал этого. На моей совести два убийства. Это, — кивает на труп, полетевший в яму, — и еще одно. В восемнадцать чувака грохнул. Этот тебя мог застрелить, а тот — Льва Евгеньевича. Я за вас жопу драл. Взамен прошу лишь каплю благодарности.

— Ты заставил меня копать моги-и-илу… — реву я, грязными руками размазывая слезы по лицу.