Людовик не проронил ни слова, он только с широко раскрытыми глазами смотрел на своего мертвого любимца, и две крупных слезы скатились по его бледным щекам.

На следующее утро комиссары, пылая благородным гневом, доложили высшему начальству об искусственной канарейке, певшей роялистскую песню, и о живой, имевшей орденскую ленточку на шее. Они были убеждены, что это козни роялистов, и записали это происшествие в актах коммуны под заглавием «Заговор канареек».

Пернатые «заговорщики» и автомат были, конечно, немедленно удалены из Тампля, а Симон получил выговор и лишился своего развлечения. Он был страшно зол и обвинял во всем Людовика, который еще осмеливался строить печальную физиономию и будить его ночью своим плачем.

— Поганый змееныш не дал мне спать, — ворчал Симон на другое утро, — у меня голова, как котел, придется принять ножную ванну, чтобы оттянуть кровь от головы.

Жанна Мария молча принесла мужу жестяной кувшин с горячей водой и села в угол, где часто проводила время, молча рассматривая свой «календарь революции», на котором еще виднелись следы крови королевы Франции.

Симон между тем, поставив ноги в горячую воду, устремлял свой злой взгляд то на жену, которая была раньше такой веселой и деятельной, а теперь стала мрачной и подавленной, то на маленького Людовика, который с тех пор, как у него отняли птиц, безмолвно и неподвижно сидел на стуле, не сводя взгляда с того места, где лежал его мертвый любимец.

— От такой жизни можно сойти с ума, — заворчал Симон. — Капет, — вдруг закричал он, — возьми полотенце, согрей у огня и вытри мне ноги.

Людовик тихо поднялся со своего места, взял полотенце и подошел к огню, но жар был очень силен, и слабые пальчики выпустили полотенце, последнее упало на угли и, прежде чем ребенок успел его отдернуть, запылало ярким пламенем.

Симон испустил яростный рев и начал осыпать Людовика градом ругательств и проклятий, пока наконец не охрип и не умолк от усталости.

Людовик взял другое полотенце и, осторожно погрев его, тихо подошел к сапожнику, чтобы вытереть ему ноги, все еще стоявшие в воде.

Симон протянул ему ноги и, когда они были вытерты, изо всех сил толкнул мальчика ногой в голову; тот упал и, стукнувшись головой о пол, потерял сознание. Это еще больше взбесило Симона, он стал колотить ребенка ногами и кулаками, испуская при этом яростный рев и самые ужасные ругательства, как вдруг почувствовал, что его руки охвачены, как клещами, и, к величайшему изумлению, увидел пред собой бледное лицо своей жены.

— Что ты, Жанна Мария? — спросил Симон. — Зачем ты держишь меня?

— Потому что я не хочу, чтобы ты убил его, — хрипло проговорила она.

Он разразился громким смехом:

— Да никак тебе жаль его?

По телу жены сапожника пробежала судорожная дрожь, из горла вырвался какой-то странный звук; она сорвала с шеи платок, как будто тот душил ее, и глухо пробормотала:

— Нет, мне не жаль этого мальчишку, но, если ты убьешь его, члены правительства должны будут казнить тебя, дабы на них не упало подозрение в том, что они велели тебе убить маленького Капета.

— Да, это правда, — ответил Симон, — хорошо, что ты напомнила мне; это доказывает, что ты все еще любишь меня. Я буду осторожнее; надо будет смотреть, чтобы этот змееныш не ужалил меня, но постараться не убить его.

Жанна Мария ничего не ответила; она снова пошла в свой темный угол и села, взяв в руки чулок.

— Вставай, проклятый! — закричал Симон. — Вставай и убирайся с моих глаз, а то ты опять разозлишь меня!