Если бы Цзян Цин сделала политическую карьеру в материальной сфере революции (в сельском хозяйстве, промышленности или науке), моя работа по воссозданию истории была бы намного легче. Немногие возразят, например, против того, что растущее и уравновешенное производство и распределение продуктов питания должно быть первейшей национальной задачей в огромной стране, периодически переживающей голод. Но к тому времени, когда Цзян Цин вскарабкалась на командную вышку революции, экономикой заправляли люди, которые уже давно обладали властью. Другие укрепились как блюстители политической правды — идеологии.
Цзян Цин же больше всего привлекала нематериальная сторона революции — то, что, согласно марксистской терминологии, составляет «надстройку». Мао прекрасно знал, что самая большая задача революционного руководства — обработать человеческий разум, убедить как неграмотных, так и образованных повернуться спиной к вековым ценностям во имя классовых интересов пролетариата. Как явствует из рассказа Цзян Цин, руководители Китая, равно как те, кто изучает их, размышляют и над моральными проблемами революции, и над проблемами управления ею, вопросами применения пропаганды и злоупотребления ею, хотя, в общем-то, о размышлениях вождей над различными альтернативами наедине с самими собой мы знаем куда меньше, чем об объявляемых ими решениях.
Как часто говорят, идеология находится в изоляции: иностранные журналисты и политические аналитики считают, что «идеологи», или «радикалы», принадлежат к отдельному лагерю. Однако в Китае идеология тоже органически связана с решением материальных вопросов. Эта связь между идеями и действием завладела умом Цзян Цин, основной работой которой было управлять побуждениями людей. Как, например, убедить крестьян и рабочих порвать с обычаями поколений и свергнуть вышестоящих (помещиков, капиталистов и прочих), которые, быть может, казались им скорее покровителями, нежели тиранами? Как толкнуть миллионы молодых людей на нарушение главной конфуцианской заповеди относительно сыновней почтительности — представления о том, что мудрость старости никогда не следует ставить под сомнение, а нужно послушно следовать ей? Как научить женщин идти против мужчин, если привычная униженность была для женщин, может быть, удобнее принижения мужчин? Как заставить людей, которые веками придерживались древних способов изготовления вещей, вводить новшества для выполнения небывалых задач производства? Как посредством духовных, а не материальных стимулов побудить этих новых производителей работать эффективнее?
Ответы на такие вопросы состоят в перестройке языка убеждения и системы поощрений и наказаний — в такой целеустремленной перестройке, которой не знала человеческая история. В этой надстроечной деятельности, начавшейся в полную мощь в 60‑х годах, Цзян Цин выступила «главным инженером», который гордо держит в руках чертежи, составленные не кем иным, как Председателем Мао. В своём мире, соединившем в себе общественное сознание как настоящего, так и прошлого, она, Мао и их сторонники не терпели никакого противостоящего авторитета или власти.
«Великий писатель — это, так сказать, второе правительство его страны»,— писал Солженицын в романе «В круге первом» за несколько лет до дезертирства. Поскольку под влиянием европейских понятий свободы и либерализма традиция царизма сильно смягчилась, Советский Союз был вынужден терпеть более или менее постоянную общину диссидентов. В Китае же самодержавную императорскую традицию мало затронули такие идеи, до того как эту традицию унаследовало всё то же правительство Мао Цзэдуна. Миллионы её сторонников заглушили разрозненные голоса несогласия, впервые раздавшиеся, когда либералы какое-то время сопротивлялись такому же диктатору Чан Кайши. Писателей, не поддержавших правительство Мао, подавили, уничтожили или «спасли» запрограммированной перестройкой мышления.
При правлении Мао свободы совести, высказывания и печати, провозглашённые как непременные условия нашей культурной жизни, были осуждены как буржуазные, реакционные и контрреволюционные. Когда Цзян Цин переключилась с борьбы против одного центрального правительства (националистов 30‑х годов) на защиту другого (правительства Мао Цзэдуна), она стала законодательницей в духовной сфере, старейшиной в надстройке, главой национального синдиката пролетарской культуры. Она исходила из того, что раз центральное правительство — подлинно «народное», то «второе правительство», левое или правое, абсолютно не нужно.
Цзян Цин и Мао (она смещена, он умер) неизбежно будут сравниваться как личности и как руководители. Преданность делу была свойственна и той и другому, но контраст в таланте и стратегии был разительным. Речи Цзян Цин не хватало идеологической виртуозности, широты охвата исторического прошлого, сочности, остроты, а также поэтической возвышенности, отрешённости и налёта абсурда, которые изредка смягчали лакированный образ Мао. Цзян Цин гораздо больше училась жить среди людей и проверять свою политическую карьеру практическим успехом. В общем, история её жизни и оценки её влияния могут стать более важным вкладом в историю, чем те мнения, которые она высказывала китайскому народу, и те, что высказаны ею в этой книге.
У товарища Цзян Цин, как её называли все в Китае, было какое-то особое очарование, которое я почувствовала, находясь рядом с нею, но обнаружила, что расстояние рассеивает его, а в том, что она пишет, этого очарования вообще нет. Несмотря на свой возраст, она обладала особой привлекательностью (некоторые могли бы назвать это сексуальностью), проистекавшей из её большой власти. Её внушительный монолог сопровождался театральными сменами настроения — от ярости к нежности и к бурному веселью, подобно изменчивому облику культурной революции, которую она возглавляла. «Свойство кинозвезды», проявлявшееся в её политическом руководстве, было не просто наследием короткой актёрской карьеры далекого прошлого — казалось, оно коренилось в сознании ею своего места в истории и было одинаково убедительным как в личной жизни, так и в общении с массами. Резонанс её личности отражал осознание народом собственной великой национальной драмы.
Ⅲ
Эта книга «разрешена к изданию» лишь постольку, поскольку Цзян Цин выразила своё желание издать её. Она вовсе не просила дать ей просмотреть рукопись до издания. Наша первая встреча (в Пекине) застала меня врасплох: я имела при себе записную книжку, но была слишком ошеломлена, чтобы ею воспользоваться. Цзян Цин затронула широкий круг вопросов — одни слегка, другие основательно. Записи интервью, переданные мне примерно две недели спустя, были, как она объяснила, отредактированы с целью «уточнения и отбора материала» премьером Чжоу Эньлаем, Яо Вэньюанем (главным среди литературных сотрудников Цзян Цин) и «некоторыми другими руководящими товарищами» (эта ссылка не исключала Мао). Как я и предполагала, некоторые скандальные замечания о пародиях Линь Бяо и их вредном воздействии на её психическое и физическое здоровье были вычеркнуты из официальной записи (но не из моей памяти). По её просьбе такие частности в этой книге опущены.
На последующих встречах я постоянно делала заметки, невзирая на заверения Цзян Цин, что меня снабдят записями, как и в первом случае. В их основу будут положены, сказала она, магнитофонные записи, дополненные записями одного или нескольких официальных переписчиков, или же только эти последние, когда надо охватить основную часть времени нашего нахождения в пути. Как бы я ни верила в их расторопность и в то, что Цзян Цин сможет сдержать своё слово, я всё-таки приготовила собственную запись, которая охватывала бо́льшую часть того, что она говорила, и включала в себя мои собственные наблюдения за ней: как она выглядела, как двигалась, окружающую обстановку — и участие других. Мои записи пригодились бы, если бы их нужно или можно было сравнить с обещанными: политическое редактирование [рассказа Цзян Цин] Чжоу Эньлаем и другими руководителями представило бы самостоятельный интерес.
После моего возвращения в Соединённые Штаты в 1972 году Цзян Цин и я обменялись более чем за год многочисленными книгами и фотографиями, двумя художественными фильмами и различными письмами по дипломатическому каналу, предоставленному китайским представителем в Организации Объединённых Наций Хуан Хуа и его женой Хэ Лилян. Однако вопрос о доставке остальных записей на несколько месяцев повис в воздухе. Время от времени я получала сообщения о том, что подготовка их (как и первой записи) на двух языках (китайском и английском) затруднительна, но что они ожидаются в ближайшее время. Наконец в мае 1973 года Хэ Лилян сообщила мне от имени мужа и своих товарищей, что стенограмму наших бесед сочли «слишком длинной и запутанной», чтобы выпустить её в качестве официального документа их партии или правительства. Я вольна, заверила она меня (она и её муж повторяли это и в других случаях), опубликовать первую запись (суть её была тесно связана с последующим более полным рассказом Цзян Цин) и осуществить издание на основе собственных заметок. Мне следует не готовить «биографию» (сделать это значило бы попрать марксистскую аксиому о том, что историю творят массы, а не вожди, и представление китайских коммунистов о том, что Мао — единственный источник правды и мудрости), а написать историю революции «с точки зрения Председателя Мао», выделив одну-две главы для Цзян Цин.
— Но я не встречалась с Председателем Мао и поэтому не знакома с его точкой зрения,— ответила я.
— Вы можете прочитать его работы,— сказала Хэ Лилян.
Многие читали, многие
То, что мне было отказано во всём, кроме первых записей, поначалу удручало, но потом заинтриговало меня, поскольку я обнаружила явные противоречия и столкновения интересов среди китайских руководителей. Лёгкое беспокойство, которое я ощущала в их подчёркнутом гостеприимстве, проявляемом по отношению ко мне в их нью-йоркском представительстве, было, я знала, лишь внешним отражением гораздо более глубоких и сложных расхождений, постоянно скрываемых от китайской общественности, которой преподносили только краткие замечания и указания Председателя Мао. Но в конечном счёте их решение не присылать официального текста бесед Цзян Цин развязало мне руки как автору этой книги. Вместо того чтобы действовать всего лишь в качестве рупора Цзян Цин, как от меня того ожидали, я могла передать сказанное ею, но оценить его с помощью посторонних источников и привнести собственную интерпретацию. Частью рассказа неизбежно стал бы конфликт среди руководителей. Например,
Такие тонкие нюансы лишь укрепили мою решимость использовать обширные материалы, предоставленные мне Цзян Цин. Подготовка мною книги не укрылась от китайской делегации в ООН, и их беспокойство в связи с этим, казалось, усиливалось по мере того, как шло время и кое-что из сути бесед Цзян Цин со мною (и возражений сверху) становилось, очевидно, известно им из Пекина. Наконец в январе 1974 года Хэ Лилян (которая незадолго до этого провела три месяца в Пекине) попыталась ещё раз уговорить меня не издавать полного биографического описания, или, как я предпочитала называть его, «историю революции главным образом с точки зрения товарища Цзян Цин». Хэ спросила меня, припоминаю ли я «майское коммюнике» (в мае 1973 года она и Хуан Хуа предостерегали меня от написания биографии), и предложила плату за подчинение их указанию. Естественно, я отказалась. Из уважения к первоначальным пожеланиям Цзян Цин и к истории (которую, я чувствовала, нельзя лишать этой уникальной записи) я продолжала работать над задуманным.
То, что высокопоставленные китайские должностные лица стремились утаить, высокопоставленные американские должностные лица столь же страстно желали узнать. Представители службы государственного секретаря Киссинджера, ЦРУ и ФБР прямо и косвенно, через друзей и коллег просили у меня полные копии записей и моих личных заметок. Я отказалась предоставить их по двум соображениям. Во-первых, ни один представитель китайского правительства в Китае не пытался использовать меня как канал политической информации правительства США, и никаких вопросов национальной безопасности дело не касалось. Во-вторых, как историк, который поехал в Китай, не представляя никого, кроме самого себя, я не считала себя обязанной предлагать свои необработанные материалы другим, пока не проверю их сама с целью уточнения и отбора материала и не подготовлю книгу, которая сделала бы понятной для широкой публики удивительную жизнь Цзян Цин и её значение в революционной истории.
После того как я вернулась из Китая и провела год в Станфорде и два года в Гарварде, факт моих интервью с Цзян Цин (правда, всего лишь фрагменты главного) стал известен в учёных кругах и тем из прочей публики, кому я рассказывала о её жизни, её товарищах, а также о Китае вообще. С конца осени 1975 года, когда обычная возня стареющих и умирающих, а также восходящих руководителей, желающих выдвинуться, воспринималась общественностью не так, как обычно, обрывки моих частных или публичных замечаний об этих интервью были подхвачены наблюдающими за Китаем журналистами, дело которых — возвещать о взлётах и падениях в китайском руководстве. Среди разрозненных сообщений одно было о том, что неосторожные разговоры Цзян Цин с иностранкой и откровения о «тайной стратегии» Председателя Мао привели её к закату и падению. Тогда это было явным преувеличением ввиду её последующих частых появлений и сохранения её принципов руководства. Весной следующего года, во время публичного осуждения Дэн Сяопина, предполагаемого преемника Чжоу Эньлая, проезжавшие через Кантон замечали дацзыбао, клеймившие Цзян Цин (предполагаемую вдохновительницу движения против правых) за то, что та добивалась издания книги, в которой раскрывались внутрипартийные дела и говорилось о «личных делах, что было неприятно для Председателя Мао». Подобные спекуляции, в том числе безответственные сообщения о похищении частей моей рукописи из моего служебного кабинета в Гарварде[1] и отправке их исполняющему обязанности премьера Дэн Сяопину, который якобы переслал их Мао, весной следующего года распространились и за рубежом.
Упоминания о таких измышлениях в отношении китайских правителей и о риске, с которым связаны их личные контакты с иностранцами,— неотъемлемая часть рассказа Цзян Цин. В воссоздании ею прошлого настойчиво повторяется тема о том, как её всю жизнь изводили всякого рода сплетнями, которым неизбежно подвержены женщины, преследующие политическую цель. Она надеется, как-то раз заметила она мне с участием, что мой тесный личный контакт с нею и то, что я о ней пишу, не сделают меня объектом клеветы подобного рода.