В середине столетия, с утверждением в Китае власти коммунистов, которые начали всеобщую перестройку страны и людей и вступили в официальные дипломатические сношения с иностранными державами, эпоха, когда составление биографий поручалось кому-то, кончилась. Хотя в Китае 70‑х годов в основном продолжала господствовать та же группа людей, что и в дни Яньани, они агрессивнее, чем когда-либо ранее, отстаивали маоистское положение о том, что историю творят массы. Вооружённые уверенностью, обретённой почти за четверть века правления, руководители приглашали тысячи иностранцев посетить Китай, ничуть не сомневаясь, что те будут поражены переменами и в положительном духе подробно расскажут остальному миру об освобождённых массах этой страны.
Настоящая китайская коммунистка, Цзян Цин вряд ли стала бы открыто оспаривать аксиому, что массы творят историю и что поэтому следовало бы писать о них. И всё же она не могла забыть, что, живя в тени Мао в Яньани, она упустила возможность сделать свое имя и свои дела известными за рубежом. Потому-то летом 1972 года, находясь на гребне волны вдохновлённой ею культурной революции, она воспользовалась случаем, чтобы убедить меня (мне было поручено давать сообщения лишь о женщинах Китая), а следовательно, и мир в том, что она в одиночку боролась за тo, чтобы стать одним из лидеров и соперничать с другими в борьбе за власть после смерти Мао.
В своих высказываниях ей часто приходилось бывать уклончивой. Её политический талант, подобно политическому таланту китайских правителей прошлого, дополняли артистические и литературные способности. На обороте одной художественной фотографии, которую она дала мне (с изображением пика Ханьян в хребте Лушань), она переписала то, что, скорее всего, было неопубликованным стихотворением Мао. (По стилю и содержанию оно схоже с другими его стихотворениями начала 60‑х годов.) Следуя традиции, когда в стихотворении формально говорится о природе, а фактически — о политике, он сравнивает её с чудесной горной вершиной, почти постоянно окутанной туманом, поднимающимся от реки («цзян» — из имени Цзян Цин — означает «река»); лишь изредка (и в этом, вероятно, заключается смысл её подарка) «её величество» освобождается от него.
Ⅰ
«Давайте я вскрою себя перед вами»,— предложила Цзян Цин. И она начала именно «вскрывать» каждое событие своей жизни с волнующей прямотой и идеологической виртуозностью. Метафору «вскрытие», некую постоянную величину в её сознании и лейтмотив её рассказа, она позаимствовала у своего кумира Лу Синя, крупнейшего писателя-бунтаря ⅩⅩ века. Её «вскрытия», как и его, всегда были двоякими: «вскрытием» себя и «вскрытием» других. В более вольном переводе для масс это превратилось в самокритику и критику — каждодневную литанию революционной жизни.
«Вскрытия» Цзян Цин в наших интервью выявили избыток противоречий и конфликтов. Среди особо приметных были несоответствие между её внутренней незащищённостью и твёрдостью, с какой она представала перед публикой, парадокс её положения как постоянного противника в сообществе товарищей и беззаветное служение вере в конечную благотворность революции. Эмоциональную и идеологическую жизнь Цзян Цин пронизывала маоистская убеждённость в правоте положения Маркса, что диалектика есть «алгебра революции». С детства она взращена на конфликтах. Марксистская диалектика, которую она впитала в себя в юности, укрепила её своенравный и воинственный темперамент. Эти качества укрепились благодаря её опыту радикала-агитатора, выступающего против репрессивного правительства Чан Кайши. Выход замуж за «короля бандитов», обеспечивший ей положение в революционном авангарде, может быть, и удовлетворил бы её сердце и ум, но ход событий, особое понимание Мао Цзэдуном главного в жизни и её личные устремления решили дело иначе.
Итак, жизнь Цзян Цин, революция, а значит, и эта книга пронизаны противоречиями. Одни из них озадачивают, другие проливают свет истины. В повседневном языке марксизма, ставшего маоизмом, фигурируют главным образом конфликты эпического характера между классами (помещики против крестьян, капиталисты против рабочих, буржуазия против пролетариата), и большинство иностранцев, наблюдающих за Китаем, удовлетворяется такими грубыми противопоставлениями. Но революционное сознание отражается и в других, более обычных и легче постигаемых конфликтах. В их числе — трения среди руководителей, между руководителями и теми, кем руководят, между полами, среди поколений, между общественным и личным, между интеллектуальным либерализмом и политической ортодоксальностью, а также между «сильной» и «слабой» сторонами человеческой натуры. Хотя официальные высказывания Цзян Цин не выходили за пределы марксистских категорий, история её жизни показывает, что другие конфликты имели столь же большое значение и психологически более непосредственно затрагивали её.
В общем, жизнь, которую она описала, была одинокой и трудной, лишённой доверия и нежности, если не говорить о немногих семейных и товарищеских привязанностях. После того как воспитанные ею и Мао дети выросли, а Мао, весь уйдя в себя, целиком отдался своему безрассудному политическому курсу, что сопровождалось частыми его отъездами, она стала одинокой как никогда. В середине жизни она оказалась перед выбором — состариться в неизвестности или бороться за место в сообществе руководителей, где она могла бы удержаться благодаря своему уму. И вот в начале 60‑х годов она ринулась в культурную революцию. При этом она выработала собственный политический стиль — продуманно-диалектический и тактически-дружелюбный, но в основе своей агрессивный. Постепенно она усовершенствовала искусство добиваться абсолютной преданности от доверенных лиц и советников, которые в свою очередь координировали деятельность нижестоящих во всей политической системе. Но её удовлетворённость их преданностью всегда соседствовала с опасением предательства. Как и Мао, она могла без колебаний отказаться от товарищей или даже публично опозорить их, если от них больше не было политической пользы. В мире, где понятие «служить всему народу» выше понятия «служить отдельным людям», никакая дружба не мешала выносить суждения с «классовой позиции». В силу своих высоких политических критериев она вела речь о врагах (поистине «вскрывая их») гораздо чаще, чем о друзьях.
Ещё в 1934 году, будучи честолюбивой молодой киноактрисой, она испытывала противоречивые чувства к массам — уже тогда конечному субъекту и объекту всякого радикального политического призыва. Кинутся ли они к ней с цветами? Или убьют её? Или же так опозорят, что толкнут на самоубийство? Как я обнаружила, её личные навязчивые идеи почти всегда были привязаны к политике. Первый пример — длинная история преследования её (отчасти воображаемого, отчасти действительного) комиссаром от культуры Чжоу Яном и его фалангой, состоящей из талантливых людей, против которых она три десятилетия таила злобу, пока не обрела достаточной власти, чтобы уничтожить их. Личное желание мести в сочетании с политикой служения Мао заставили её требовать культурной революции, направленной против упрямой «ревизионистской» идеологии этих людей, которая кажется нам значительно более либеральной, чем её идеология и идеология Мао.
Она чувствовала постоянную неуверенность в том, что Мао поддержит её грандиозные проекты, особенно когда тот стал скорее удалившимся на покой философом, чем царствующим монархом. Тревога, которая красной нитью проходит через её рассказ,— это больше оправданная, чем параноидная реакция на запальчивость Мао. После развода с первой женой, простой крестьянкой, навязанной ему родителями, он женился и затем бросил свою вторую жену, интеллигентную женщину, родившую ему трёх сыновей; гоминьдан казнил её в отместку за его коммунистическую агитацию. Третью жену, помешавшуюся во время мучительного Великого похода, после её долгого пребывания в изгнании в Советском Союзе заточили в китайскую психиатрическую лечебницу. Намерения Мао в отношении двух своих ранее назначенных преемников, Лю Шаоци и Линь Бяо, неожиданно изменились, и он уничтожил обоих в расцвете их сил. Как могла Цзян Цин в качестве жены Мао или его политического помощника хоть в малейшей мере чувствовать себя прочно перед лицом таких действий?
Ⅱ
Не прибегая к антропологическим изысканиям и не представив себе всю сложность обстановки, в которой действовала Цзян Цин, можно упустить из виду рациональное зерно её жизни. Такие легковесные ярлыки, как «радикал», «ультралевый» или даже «параноидный», скудно освещают грани её личности или революции, которой она вместе с миллионами других посвятила себя. Когда общество больше склонно разглагольствовать о том, что должно быть, чем показывать то, что есть, неизбежная задача воссоздания фактов нелегка.
Современный Китай движим влиянием традиций не меньше, чем энергией революции. В политической динамике главными везде являются отношения между руководителями и руководимыми. Философ Конфуций, проповедник этических и политических принципов, которых придерживались около 25 веков, сравнивал воздействие правителя на народ с давлением ветра на траву. Скрытой добродетелью и открытым действием, словом и делом правители показывают образцы для подражания своему народу, который подчиняется главным образом их моральной силе.
Не всегда, может быть, сознательно, но с самого начала своего движения коммунистические руководители придерживались такого же взгляда, а затем распространили его и в отношении всех слоев населения. «Руководящие товарищи» (как называют себя руководители высшего эшелона) служат образцом добродетели и деятельности для народа. Чтобы поощрить подобное же поведение в народе, отдельных лиц из масс вознаграждают за то, что те подчиняются моральной силе, исходящей из центра. В свою очередь самые достойные из масс выдвигаются как местные образцы для подражания. Процесс соревнования распространяется на основные области контроля — семью, школу и работу. Но во всей политической структуре политика, проводимая на низших уровнях, исходит сверху.
Кто же тогда правит и кто творит историю? Руководители, которые уже наверху, и те, что недавно вышли из масс, как подразумевается конфуцианской традицией? Или главным образом массы, как учил Маркс и как утверждают китайские коммунисты? Цзян Цин, как и режим, поборницей которого она стала, говорила и действовала в соответствии с обеими традициями. И она жила на обоих концах общественного спектра, хотя и не чувствовала себя уютно ни на одном из них.
То, что она была женщиной, ставило перед нею постоянную дилемму. Дитя масс, она отвергла свою семью, научилась с помощью актёрского искусства завоевывать людей на свою сторону и с боем пробилась к вершине революционной власги. Выход замуж за Мао, закрепивший достигнутое ею, казалось бы, поставил её во главе нового общества, в котором, как говорят, мужчины и женщины равны. Но в действительности она была вынуждена жить в тени великого человека, исключённая из совета вождей и отрезанная от масс, которые начинали переделывать историю. В середине своей жизни она освободилась из-под господства Председателя, использовав других сильных людей и театральное искусство, чтобы восстановить связи с массами. Лишь они обеспечивали ей политическую законность и уверенность, возможную для жизни в условиях нескончаемой революции.
Для Цзян Цин бремя жизни лишь среди масс отягощалось тем, что правящее националистическое правительство 30‑х годов было полно решимости истребить недовольных, особенно политических радикалов вроде неё. Это усугублялось тем, что она была женщиной, а в китайских семьях по традиции к девочкам относились с пренебрежением и чернили актрис и кинозвёзд. Когда она соединила свою судьбу с судьбой Мао Цзэдуна на освобождённом Северо-Западе, это породило и другие предубеждения: против молодых женщин, занимающих место более старых жён, и против тех жён руководителей, которые ищут самостоятельности и прямых связей с народом. Выдвинувшись собственными усилиями как вождь 60‑х годов, она вступила в конфликт с ещё одной традицией и почти общепринятым допущением, что власть в искусстве — это естественное право мужчин. В ходе культурной революции она возглавила важнейшую сферу культуры, которая в современном Китае служит приводным ремнём политической идеологии и тем самым определяет сознание народа. Как никакая другая женщина своего времени, она совершила ницшеанский скачок через своё поколение и жила, всё больше проникаясь фаустовским убеждением, что нет искусства, которым она не могла бы овладеть, науки, которой она не сумела бы познать, царства, которого она не могла бы завоевать.
Стихийная бунтарка в детстве, Цзян Цин стала женщиной крайностей. Обретя марксистское политическое сознание, она отвергла среднюю позицию. Она питала отвращение к среднему классу в окружавшем её обществе. Из представляемых на её контроль драм она изгоняла «средние персонажи» (не представляющие классовых противоположностей). Всё задуманное она доводила до конца, невзирая на последствия. Для неё было неверным то, что не задевало её саму, кого-то другого или какой-то класс общества. Её постоянные рискованные действия, обострённое чувство прошлого и импровизированный стиль культурной революции выявляли её как сознательную бунтарку против некоторых набивших оскомину показных сторон коммунистической политики и против старомодного бюрократизма, который отстраняет женщин и молодёжь от власти и ответственности.
Хотя в обществе господства мужчин у неё имелись все основания быть феминисткой, она не была ею в обычном смысле этого слова. Иногда она высказывалась о трудностях, с которыми сталкиваются китайские женщины, и о переменах в их положении (она не говорила при этом о положении женщин на Западе). Но она почти никогда не жаловалась (хотя это часто было правдой) на то, что мужчины — в отдельности и в общем — не признавали за ней права на своё мнение и на власть. Причины её умолчания были большей частью идеологическими. Согласно марксистскому взгляду на прошлое Китая, феминистское движение относилось к буржуазно-демократической стадии развития. Поэтому Коммунистическая партия Китая разъясняла теорию, согласно которой женщины при социализме должны прекратить борьбу за освобождение своего пола, присоединиться к классовой борьбе и воевать вместе со своими братьями-пролетариями против общих угнетателей — помещиков, капиталистов и империалистов. Всякий раз, когда в наших интервью Цзян Цин разражалась тирадами против мужчин, она громила их «ревизионистские» и «контрреволюционные» замыслы и лишь очень редко — их «мужское превосходство». Сказать во всеуслышание о том, что коммунистическое руководство придерживается мужского шовинизма, значило бы поставить под вопрос успех нынешнего режима в достижении социалистической стадии и выступить против традиционного революционного положения, будто бы руководители — это добродетельные образцы, которым должен подражать весь народ. Не могла она также обвинять своего мужа — в основном по общественным и личным соображениям. Председатель Мао, помимо всего прочего, представал перед массами женщин как их личный защитник, как вождь, который наполнил их сердца чувством гордости, сказав: «На женщинах держится половина неба».
Цзян Цин следует помнить как человека необычайной смелости, как женщину-вождя в переходное время и как одного из вождей революционного авангарда. Она была осколком феодальной эпохи, когда правители женились на безвластных, но красивых и талантливых женщинах; некоторым из этих женщин удавалось со временем обрести власть за троном и только редко — править с самого трона. На следовавших один за другим этапах освобождения страны мало женщин было вознесено на высшие посты. Но культурная революция дала беднякам, молодёжи и женщинам больше возможностей, чем раньше, улучшить свой внесемейный статус. Хотя поначалу Цзян Цин пришла к власти через супружество, впоследствии она добилась автономии, показав другим женщинам пример в достижении политической власти независимо от мужей или семейных связей.