Непривычно было оказаться в обжитом ухоженном доме, где вкусно пахнет яблочным пирогом и витает дух заботы. На накрытом скатертью столе стояли кофейные чашки с узкой золотой каемкой и блюдо с печеньем из того же сервиза. Фотографии детей на стенах, цветущие комнатные растения в горшках. Я вдруг поняла, что не бывала в столь уютной обстановке с тех пор, как покинула свой собственный дом в Стокгольме, предварительно убрав из него все, что могло напомнить о личности владельца, вычистив его до такой степени, что остались только голые стены.

А потом последовал переезд в чужую усадьбу, которая по-прежнему даже близко не походила на жилой дом, продолжала сопротивляться мне и пыталась ускользнуть прочь. Интересно, смогу я когда-нибудь стать ее полноправной хозяйкой? Я даже зеркала не успела распаковать до того, как Даниель закатил скандал, так они и остались стоять завернутыми в холле.

Начать на новом месте с чистого листа — так ли это просто?

Ирене Кёрнер разливала кофе, складывалось ощущение, что она накрыла стол загодя и что гость в этом доме большое событие. Когда настал черед резать яблочный пирог, она чуть замешкалась, стараясь, чтобы куски вышли поровнее.

— Мы жили по соседству, — рассказывала она, — в том, прежнем городе, в одном из старомодных домов до того, как их снесли. Наши дети были еще маленькими, и Анна была мне почти как дочь, близка настолько, насколько только может быть близок чужой ребенок.

Ирене Кёрнер всхлипнула и положила лопаточку для пирога на блюдо.

Мать Анны звали Хильда. Роды дочери оказались трудными, и потом ей тоже тяжело пришлось, почти не было молока для вскармливания.

— Нашему младшенькому было всего полгода, и я каждый вечер оставляла ей бутылочку. У меня-то молока было хоть отбавляй, так и капало из груди. Сама она никогда об этом не просила, я просто так делала, и все. Помогали друг другу чем могли, соседи все-таки. Все мы в то время в чем-то нуждались, и у каждого было не больше, чем у других.

Чета Кёрнеров жила в аккуратном домике на противоположном конце Гросрешена. Через дорогу располагались небольшие садовые участочки, на которые, пользуясь хорошей погодой, высыпали жильцы. Кто подстригал газоны, кто ухаживал за цветниками, а кто просто отдыхал с кувшином сока под разноцветным зонтом от солнца. Такое ощущение, словно я перенеслась в пятидесятые, пусть даже и не в этой части света.

— Сплоченность, вот чего не хватает нынешнему поколению, — сказала Ирене Кёрнер. — Я не говорю, что в прежние времена было лучше, но в любом случае не так уж и плохо.

Она была лет на пятнадцать моложе своего мужа и относилась к женщинам того типа, что отказываются сесть с гостями за накрытый стол, потому что привыкли постоянно находиться на шаг впереди, изыскивая все новые и новые дела из опасения, что возникнет пауза, во время которой наружу сможет просочиться что-нибудь неприятное. Этим она напомнила мне мою маму. Кто-то должен поддерживать размеренное течение будней, позволяя себе самое большее полминуты постоять с чашкой кофе в руке.

Удо Кёрнер сидел в инвалидной коляске и пил кофе из кружки с носиком. Известие о том, что дочь Ахо Геллера жестоко убита, вызвало у него сильный нервный тик половины лица и судороги в левой руке, которой он мог двигать после инсульта. Слова, которые он пробормотал, я разобрать не сумела.

— Но потом Анна уехала отсюда, — продолжала его жена, — и все эти годы мы ничего о ней не знали. А весной она вдруг заявилась сюда и обвинила нас в том, что мы помогли сфабриковать ту ложь, с которой она выросла. Так она и сказала, я права, Удо? Выглядела она при этом просто сногсшибательно. Еще бы, ведь она получила прекрасное образование.

Последние слова она произнесла, поджав губы и с оттенком горечи. Я догадалась, что упрек был адресован ее мужу.

Судя по тому, что рассказал мне чуть раньше Курт Леманн, когда мы встретились с ним на перекрестке перед домом Кёрнеров, Удо Кёрнер в молодости был тот еще ловелас, один брак позади и множество любовниц. Он не приспосабливался, как остальные, и постоянно болтал то, чего болтать не следовало, да еще и не тем людям, слал письма направо и налево, и в прежние времена его то и дело таскали на допросы. Поэтому в семье даже разговоров не было о том, чтобы дети получили хорошее образование. Двое из его сыновей ходили безработными, потому что вакансий никаких не было, что неудивительно, поскольку восток поимели и кинули. Да, Курт Леманн так и сказал, и из уст мужчины, который излучал такое классическое джентльменство, это звучало несколько шокирующе.

— Озеро, — сплюнул он. — Тысячи людей трудились на шахтах, мой отец, Ахо Геллер, Удо Кёрнер, а теперь элита из Берлина и Брюсселя хочет превратить все это в парк. А что прикажете делать людям? Расхаживать как музейным экспонатам в униформе ГДР, чтобы туристы приезжали сюда и таращились на нас? — Он постучал тростью по одному из предвыборных плакатов, которые висели на фонарных столбах, прежде чем мы двинулись к дому Кёрнеров. — Я голосовал за них. Может, Берлин наконец очнется.

Ирене Кёрнер настояла, чтобы я пересела на диван, и вскоре передо мной на журнальный столик лег фотоальбом.

— У вас есть дети? — спросила она, перелистывая страницы со снимками, на которых Анна Геллер играла с ее собственными малышами. Все голенькие, на пляже. Родители тоже были голыми. — На берегу моря, — пояснила она и рассмеялась собственным воспоминаниям, — потом это, конечно, запретили, когда вмешался Запад со своими религиозными убеждениями и стремлением решать за других. Уцелели только единичные нудистские пляжи, а ведь раньше они встречались на каждом шагу.

Я рассказала ей о своих собственных детях, и в груди защемило от тревоги, физическая боль как от укола, острая режущая тоска. Ощущение вины за то, что просидела еще несколько вечеров, безуспешно пытаясь написать им письмо, которое так и не отправила, лишь коротенькое привет-пока, надеюсь, все хорошо, слишком много всего, напишу чуть позже. Как только я пыталась написать более подробно, в памяти всплывал Поль. Неизбежные вопросы. А где же ты была, мамуля? Почему ты отсутствовала? Меня бесило, что он, словно главное действующее лицо, вмешивается в мои дела, отодвигает меня на задний план. Он был ничего не значащим, второстепенным персонажем, а речь шла о куда более важных вещах, и все же он имел наглость влезать куда не просят, словно секс важнее всего на свете. Нет, не только секс. Более сильные переживания, например ощущение того, что ты живешь, существуешь, балансируешь на краю.

— Или вот, взгляните сюда, — продолжала между тем Ирене Кёрнер, доставая папку с хранящимися в ней детскими рисунками. — Вот этот я помню очень хорошо, — сказала она, находя нужный рисунок. — Так все подробно нарисовано. Он долго висел у меня на стене, пока дом не снесли и мы не были вынуждены переехать. К тому времени дети уже выросли, и рисунки остались лежать в папке. Анна очень старательно подбирала цвета.