А когда стала прикидывать, что же дальше, то уснула.
Пробуждение оказалось медленным и неверным. Долго-долго Сирокко не могла решить, спит она или уже бодрствует. Никакие укусы не помогали. Укусить можно и во сне, разве нет?
А если подумать хорошенько, то как она может в такое время спать? После этой мысли Сирокко потеряла уверенность в том, спала ли она вообще. И поняла, что различить сон и явь теперь довольно проблематично. Слишком мал набор ощущений. Сон, дрема, грезы, здравомыслие, безумие, бодрость, вялость… Для осмысления всех этих состояний требовался контекст.
В участившемся сердцебиении ясно слышался страх. Она свихнется, она непременно свихнется. Борясь с этим, она упорно цеплялась за ту личность, которую уже воссоздала из смерча безумия.
Имя: Сирокко Джонс. Возраст: тридцать четыре года. Раса: не черная, но и не белая.
Сирокко была лицом без гражданства; официально — американкой, но на деле — представительницей Третьей Культуры многонациональных сообществ. В каждом крупном городе на Земле имелось свое янки-гетто из типовых домов, английских школ и льготных столовок. В таком гетто Сирокко и выросла. Житье там было примерно как у детей на военной базе, но куда менее безопасное.
Незамужняя мать Сирокко работала инженером-консультантом в различных энергетических компаниях. Детей она заводить не планировала. В расчеты ее, впрочем, не входил один тюремный надзиратель арабской национальности. Планы девушки рухнули, когда ее задержали после пограничного инцидента между Ираком и Саудовской Аравией и упомянутый араб ее изнасиловал. Пока американский посол добивался ее освобождения, Сирокко уже родилась. А потом в пустыню кинули пару-другую атомных бомб, и к тому времени, как тюрьму отвоевали союзнические ирано-бразильские войска, пограничный инцидент давно перешел в полновесную войну. Пока стрелка политического равновесия качалась из стороны в сторону, мать Сирокко успела перебраться в Израиль. Пятью годами спустя она получила рак легких от радиоактивных осадков. Следующие пятнадцать лет она провела, подвергаясь лечению чуть менее мучительному, чем сама болезнь.
Сирокко росла девочкой крупной и нелюдимой, единственного друга видя только в своей матери. В возрасте двенадцати лет она впервые попала в Соединенные Штаты. К тому времени она выучилась читать и писать — и даже американская школьная система серьезно ей повредить уже не смогла. По-другому обстояло дело с ее эмоциональным развитием. Сирокко нелегко заводила друзей, зато была неистово предана тем, которых имела. А у ее матери в свое время сложились четкие представления о подобающем для молодой леди воспитании. В представления эти, помимо уроков танцев и вокала, входили занятия по каратэ и стрельба из всех видов ручного оружия. Со стороны казалось, что с уверенностью в себе у Сирокко все в порядке. И лишь она одна знала, сколько под этой маской страха и ранимости. Но все это так и осталось ее тайной — укрылось даже от психологов из НАСА, которые доверили ей командовать космическим кораблем.
"Интересно, насколько все это правда", — задумалась Сирокко. Здесь-то уже не было смысла лгать. Да, ответственность командирского поста страшно ее пугала. Но, может статься, другие командиры тоже на самом деле неуверены в себе и втайне от всех знают, что недостойны возложенной на них ответственности? Впрочем, о таком спрашивать не принято. А вдруг все остальные не боятся? Тогда твой секрет выйдет наружу.
Сирокко вдруг поняла, что сама не понимает, чего ради ее потянуло командовать кораблем, когда она этого не хотела. А чего же она тогда хотела?
" Сейчас я хочу отсюда выбраться, — попыталась она сказать. — Хочу, чтобы хоть что-нибудь случилось".
Вскоре нечто и впрямь случилось.
Левой рукой Сирокко нащупала стену. Затем правой нащупала другую. Стены были теплые, гладкие и упругие — совсем как в желудке. Они легко подавались под ее толчками.
А потом принялись сужаться.
Головой вперед Сирокко застряла в неровном туннеле. Стены начали сокращаться. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала клаустрофобию. Раньше ограниченные пространства не очень-то ее раздражали.
Стены запульсировали и пошли волнами, проталкивая Сирокко вперед — пока голова ее не сунулась во что-то холодное и шершавое. Грудь ей сжимало; жидкость забулькала, вытекая наружу из легких. Сирокко закашлялась. Потом жадно вдохнула, — и набрала полный рот песку. Закашлялась снова — из легких вытекла еще жидкость, — но теперь, высвободив плечи, она нырнула головой во тьму и песку уже не нахватала. Сирокко хрипела и отплевывалась и вскоре начала дышать через нос.
Высвободились руки, потом бедра — и она принялась копаться в пористом веществе, которое ее окружало. Пахло там, как однажды в детстве, в холодном земляном подвале, — в тесном подземелье, куда взрослые спускаются, только когда нужно починить водопровод. Пахло ее девятью годами, детскими тайнами и копанием в грязи.
Высвободилась одна нога, затем другая — и теперь голова Сирокко покоилась как бы в воздушном кармане, образованном руками и грудью. Дышала она влажными спазмами.
Земля крошилась на шею и ссыпалась дальше по спине, пока не заполнила чуть ли не весь ее воздушный мешок. Сирокко была погребена заживо. Пора было откапываться, но она не могла двигать руками.
Тогда, в панике, Сирокко уперлась ногами. Мышцы на бедрах вздулись, суставы затрещали — однако, она почувствовала, что придавившая ее сверху масса подается.