Безумие стало казаться куда более привлекательным.

Итак, с тем, чтобы пошевелиться, не вышло. Сирокко бросила тщетные попытки и взялась перетряхивать более недавние воспоминания, надеясь, что ключ к ее теперешнему состоянию можно обнаружить в последних секундах на борту «Укротителя». Тут она непременно бы рассмеялась, сумей она найти нужные для этого мышцы. Стало быть, если она не мертва, то заключена в брюхо зверя столь огромного, что он оказался способен сожрать целый корабль вместе со всей командой.

По здравому размышлению такая перспектива тоже показалась Сирокко вполне привлекательной. Ведь если это правда — если ее сожрали, но она невесть почему все еще жива, — тогда она непременно должна вскоре умереть. Решительно все казалось лучше той кошмарной вечности, безмерная тщета которой уже начала представать во всей своей красе.

Тут выяснилось, что рыдать без тела очень даже можно. Без слез, без всхлипов, без жжения в горле Сирокко безутешно рыдала. Несчастное дитя во мраке — и со страшной болью внутри. Потом она почувствовала, как здравомыслие возвращается, порадовалась этому — и прикусила язык.

Теплая кровь потекла у нее во рту. Сирокко плавала в ней, охваченная страхом и голодом, — подобно мелкой рыбешке в неведомом соленом море. Она сделалась слепым червяком — всего-навсего ртом с твердыми округлыми зубами и распухшим языком. Язык жадно нащупывал восхитительную на вкус кровь, которая, как назло, таяла, и он не успевал ею насладиться.

В отчаянии Сирокко снова укусила язык — и была вознаграждена свежей красной струйкой. "Разве я могу ощущать цвет?" — задумалась было она, но тут же мысленно махнула рукой. Какая все-таки упоительная боль!

Боль перенесла ее в прошлое. Оторвав лицо от расколоченных циферблатов и выбитого ветрового стекла небольшого самолетика, Сирокко почувствовала, как ветер холодит кровь в ее разинутом рту. Должно быть, она прикусила язык. На поднесенную к подбородку ладонь упали два красных зуба. Сирокко тупо разглядывала их, не понимая, откуда они взялись. Несколько недель спустя, выписываясь из госпиталя, она нашла их в кармане штормовки. Потом она держала их в коробочке на прикроватном столике — как раз для тех ночей, когда просыпалась оттого, что мертвящий ветер тихонько шептал ей в ухо: "Второй движок накрылся, а внизу — только снег и деревья. Снег и деревья. Деревья и снег". Тогда она хватала коробочку и судорожно трясла. "Я выжила, выжила", — отвечала она ветру.

"Но то было давным-давно", — напомнила себе Сирокко.

…А в лице бешено стучала кровь. Снимали повязки. Настоящее кино! Вот обида, что мне самой не видно! Кругом заинтересованные лица — камера быстро по ним скользит — грязные бинты падают тут же, у койки, слой за слоем разматывается — а потом… ах… ох… ну-у, доктор… да она просто красотка!

Какая там красотка! Ей уже сказали, чего ожидать. Два чудовищных фингала и сморщенная багровая кожа. Черты лица не пострадали, никаких шрамов не осталось — но и красивей, чем раньше, она не стала. Нос по-прежнему как топорик — и что? При аварии он не сломался, а изменить его ради чистой косметики Сирокко не позволила гордость.

(Хотя втайне она свой нос, естественно, ненавидела и считала, что именно проклятый топорик, вкупе с гренадерским ростом, и обеспечил ей командирство на «Укротителе». Ибо, несмотря на многие доводы в пользу командира женского пола, те, от кого подобный выбор зависел, все еще не могли представить себе столь дорогостоящий звездолет под началом прелестной дамочки венериных пропорций.)

Дорогостоящий звездолет.

"Сирокко, ты опять отвлеклась. Прикуси язык".

Так она и поступила. А вкусив крови…

…увидела, как замерзшее озерцо бешено несется ей навстречу, почувствовала удар лица о панель и подняла голову от разбитого стекла, которое тут же полетело в бездонный колодец. Ремни сиденья держали Сирокко над пропастью. Чье-то тело заскользило по обломкам — и она потянулась, чтобы ухватиться за ботинок…

Сирокко что было сил прикусила язык — и почувствовала, как сжимает что-то в ладони. А столетия спустя почувствовала, как что-то давит ей на колено. Потом сложила два ощущения воедино и поняла, что трогает самое себя.

Дальше началась какая-то смутная, одинокая оргия в кромешной тьме. Сирокко просто сходила с ума от страстной любви к своему только что вновь обретенному телу. Свернувшись в клубок, она лизала и кусала все, до чего дотягивался рот, — а руки тем временем щипали и дергали. Она была гладкой и безволосой, скользкой как угорь.

Густая влага — едва ли не желе — захлюпала в ноздрях, когда Сирокко попыталась дышать. Вскоре это перестало раздражать — даже страх куда-то ушел.

И теперь послышался звук. Медленные глухие удары. Наверняка это бьется ее сердце!

Но, как она ни тянулась, ничего, кроме собственного тела, нащупать не удавалось. Тогда Сирокко попробовала плыть, но так и не поняла, движется она или нет.