Самая резкая критика касалась того, что представляло собой суть позиционирования теста: результаты зависят от того, кем вы являетесь, а не от того, каким пытаетесь казаться. Роршах был рентгеновским лучом, тестом, результат которого нельзя подделать, как не может рентгеновский слайд обмануть проектор. Однако к 1960 году исследования показали, что врачи, проводившие тестирование, могли осознанно или неосознанно влиять на результаты, а испытуемые изменяли свои ответы в зависимости от того, по какой причине проводился тест, от того, что думал о них «тестировщик», или просто от того, как он выглядел и вел себя. Пока некоторые видели в межличностном аспекте теста элемент своей личной власти, это делало тест менее объективным.

Под «клинической достоверностью» занимавшиеся проведением тестов специалисты обычно подразумевали, что интерпретатор мог использовать тест Роршаха, чтобы собрать информацию, которая работала на практике и могла быть подтверждена пациентом или проверена при помощи других источников. Теперь в глазах скептиков это выглядело совершенно по-другому. Они описывали эти так называемые открытия как комбинацию ложного подтверждения (убеждения себя в том, что получено подтверждение уже имевшихся установок, повышенное внимание к деталям, которые уже известны), иллюзорной корреляции (определение взаимосвязей, которых на самом деле нет) и методов, используемых гадалками и экстрасенсами (бессознательное применение контекстуальной информации, оперирование общеизвестными фактами, с которыми согласятся почти все, но при этом придание себе статуса «провидца», делающего «подталкивающие» прогнозы, тонко видоизмененные или даже полностью вывернутые наизнанку в последующих вопросах, и так далее).

Слепые диагнозы устраняли часть этих проблем – но не все. Тест все же должен контролироваться кем-то, находящимся в прямом контакте с испытуемым. Любое подтверждение диагноза требовало его сверки с мнением постоянного терапевта испытуемого, и это лишь создавало проблему. Кроме того, относительно психологических истин трудно сказать, как должно выглядеть внешнее подтверждение. Если и врач, и пациент считали, что описание пациента верно, что еще могло потребоваться? Но эти мнения не удовлетворяли критериям безоговорочного доказательства.

Некоторые утверждали, что проводившие тест были сознательными циничными мошенниками или шарлатанами. Опять-таки, предсказатель, окруженный клиентами, восхищенными точностью его телепатической силы, может и сам начать верить в свои потрясающие способности, и некоторые из наиболее настойчивых критиков Роршаха проводили именно эту аналогию. Они выражали по меньшей мере негодование по поводу «роршаховской культуры», принимавшейся в качестве ортодоксальной, не считались с его авторитетом и с предубеждением относились к таким антинаучным суждениям о личности.

Критика, мелькавшая в профессиональных публикациях, имела мало влияния на методику, которая широко использовалась и занимала центральное место в клинической психологии, выражала ее суть. Необходимость в доступе к человеческой личности была слишком велика, и роршаховские кляксы, казалось, давали такой доступ.

В 1960-е годы «холодная война» обострилась, требуя абсолютной идеологической ясности в борьбе коммунизма и капитализма, и были моменты, когда судьба мира в буквальном смысле зависела от того, как интерпретировались неоднозначные изображения. В октябре 1962 года президенту Кеннеди доставили фотоснимки Кубы, сделанные с самого передового американского самолета-разведчика U-2, на которых была – или не была – видна стартовая площадка советской баллистической ракеты среднего радиуса поражения, что означало – или не означало – повод для начала ядерной войны.

Джон Фицджералд Кеннеди увидел на снимках «футбольное поле»; Роберт Кеннеди увидел «расчистку поля под ферму или фундамент здания». Даже заместитель директора Национального центра интерпретации фотографий – да, в Америке была такая организация, основанная в 1961 году, – признал, что президенту придется «принять на веру» то, что показывали эти снимки. Но все же нужна была определенность. Когда 22 октября Джон Кеннеди выступал с телевизионным обращением к нации, он назвал эти фотографии «безошибочным доказательством» присутствия на Кубе советского ракетного объекта; когда они были растиражированы по всему миру, публика столь же безошибочно увидела в них то же самое.

Сочетание реальной двусмысленности и непреодолимой потребности в визуальной и идеологической определенности породило так называемый «кризис изображений “холодной войны”», повлиявший на жизнь по обе стороны железного занавеса. Капиталисты и коммунисты принялись искать тайные послания во всем на свете и настаивать, что они их нашли. Словарь Вебстера в 1950 году ввел новое слово для маскировки секретных смыслов в данных, которые казались случайными и беспредметными, – encryption, или шифртекст. Американские таможенники изымали присланные из Парижа абстрактные картины, поскольку считали, что в их причудливых образах зашифрованы сообщения коммунистов. Такие неоднозначные вещи, как чернильные пятна, теперь стали считаться не плодотворными методами изучения отдельных личностей, а кодами, которые необходимо было расшифровать.

Стремление читать мысли было неотделимо от попыток их контролировать. Эта связь наиболее очевидна в исследованиях и дискуссиях о так называемом «промывании мозгов», которое потрясло американскую науку, о поведении во время Корейской войны (это были техники, увековеченные в популярной культуре в романе 1959 года «Маньчжурский кандидат», экранизированном в 1961 году). Правительство США предпринимало активные усилия, чтобы вскрыть коды «советского разума», «африканского разума», «не-европейского разума» и так далее и наполнить все эти разумы идеями, выгодными Америке. Это происходило на уровне антропологии и в более общем плане. Власти спонсировали такие программы, как программа Фулбрайта, продвигавшие идеи культурного обмена и взаимопроникновения, а также введение регионоведения (открытие отделений Латинской Америки и Юго-Восточной Азии в крупнейших университетах).

Психология рассматривалась как вещь, неразрывно связанная с национальной безопасностью, и даже за пределами таких специфических «горячих точек», как менталитет латиноамериканцев или советских людей, чернильные пятна широко использовались, чтобы проникнуть в тонкости психики иностранцев. Марокканские крестьяне Блейлеров, алорцы Дюбуа и оджибве Хэллоуэлла были только началом. Исследователь Ребекка Лемов насчитала пять тысяч статей, опубликованных в период с 1941 по 1968 год и относящихся к «Движению проекционных тестов», как она назвала это, то есть к числу исследований при помощи теста Роршаха или других проекционных методов психологии разных народов, от живущих на западе США индейцев племени черноногих до жителей атолла Ифалик в Микронезии в радиусе двух с половиной квадратных километров. Эти исследования хорошо финансировались правительством. «Фантазии эпохи холодной войны на тему творящегося внутри головы человека буйствовали», – отмечала Лемов.

В этом технократическом контексте собранная информация чаще всего превращалась в огромные и редко используемые массивы данных в архивах и университетских библиотеках. В коллекции Корнеллского университета хранится множество документов, рассказывающих о том, как в 1952 году это учебное заведение арендовало целую перуанскую деревню Викос, передало недвижимость в собственность местных жителей и контролировало переход этого общества в современность, изучая их с применением проекционных тестов на каждом этапе пути. В Каталоге публикаций первичных отчетов на темы культуры и личности содержались тысячи мини-протоколов тестов Роршаха, включая ответы одного сильно пьющего индейца народа меномини с северо-востока Висконсина, у которого возникли трудности в адаптации к современности. Карточка VI, по его словам, была «похожа на мертвую планету. Кажется, она рассказывает историю о людях, которые когда-то были великими, но потом они исчезли… как будто с ними что-то случилось. Все, что осталось, – это символ».

Еще один меномини, поклонник пейотля, нашел чернильные пятна более утешительными для себя. «Знаете, этот тест… он в каком-то смысле похож на пейотль. Он заглядывает в ваше сознание. Видит вещи, которые скрыты. То же самое и с пейотлем. На встрече употребляющих его вы узнаете человека за несколько часов лучше, чем в течение всей обычной жизни. Вы видите и понимаете все, что его касается».

Возможно, самое скверное проявление амбиций деятелей периода «холодной войны» в отношении психологии имело место, когда Агентство перспективных исследований Министерства обороны (Advanced Research Projects Agency; ARPA) отправило команды психологов в джунгли раздираемого войной Вьетнама. Они протестировали более тысячи крестьян при помощи модифицированной методики ТАТ (неподписанные картинки, перерисованные с гарвардских оригиналов художником из Сайгона), чтобы разведать их ценности, надежды и разочарования. Затем они встречались с военными и гражданскими чиновниками, которые стремились «превратить опустошительную войну» в «выгодную войну», которая принесла бы в регион «мир, демократию и стабильность», и желали адаптировать свою пропаганду против повстанцев, чтобы завоевать сердца и умы южных вьетнамцев. Как сказал об этом один историк: «Психика вьетнамцев была наиважнейшей политической целью».

Корпорация Simulmatics была коммерческой исследовательской компанией, изначально основанной в 1959 году для того, чтобы смоделировать на компьютере поведение избирателя перед президентскими выборами 1960 года. С тех пор она разветвилась, и в 1966 году она на семь недель отправила в Сайгон психотерапевта Уолтера Х. Слоута, лектора Колумбийского университета. Его миссия заключалась в том, чтобы раскрыть суть «вьетнамской личности». Он считал, что жизнь одного человека может рассказать о силах, которые формируют жизни остальных, – чем «глубже» мотивация конкретной личности, тем более «ясное представление дает она о рядовых гражданах». Так, в своих выводах Слоут опирался на исследования всего четырех человек. Несмотря на то что этих образцов было явно недостаточно, чтобы сделать обобщение, он все же его сделал.

Почтенный буддийский монах, работавший преподавателем в нескольких вьетнамских университетах; напыщенный лидер студенческих демонстраций, который сверг временное правительство и жил во имя славы радикального бунтарства; ведущий интеллектуал страны, сын бедного деревенского фермера, который в шестнадцатилетнем возрасте уехал во Францию, в двадцать лет получил высшее образование, а по возвращении стал писателем-диссидентом, и вьетконговский террорист, который взорвал американское посольство и шесть других объектов, «совершенно бесчувственный человек, который заявил, что “единственные моменты счастья, что он знал, – те, когда он убивал”». Какая «структура характера» заставила этих четверых «развиться в те личности, которыми они стали»? Чтобы понять это, Слоут использовал тесты Роршаха и ТАТ, а также от двух до семи часов в день подвергал испытуемых психоанализу, по пять-семь дней в неделю. После многократных попыток докопаться до личных подробностей, несмотря на переживаемый испытуемыми дискомфорт, Слоут пришел к выводу, что ключом к психике вьетнамцев является семейная динамика. Во вьетнамской культуре родителей принято идеализировать, а любую враждебность по отношению к ним – подавлять. Это заставляет вьетнамцев чувствовать себя неполноценными и несовершенными. На самом деле они просто «искали человека, напоминающего доброго отца», испытывали «желание, порой очень острое, быть обласканными кем-то могущественным», – и они видели Соединенные Штаты в роли «всемогущего и щедрого Отца». Это означало, что вьетнамцы вовсе не были антиамериканцами, – они были настроены проамерикански! К сожалению, упомянутое тщательное подавление породило также «огромное количество гнева», который нужно было куда-то направлять. Это объясняет их «очень неясные и запутанные взгляды на роль Америки в их жизни».

Слоут отметил поведенческую стратегию, которую он нашел особенно параноидальной: склонность испытуемых «начинать посередине инцидента и полностью игнорировать формирующие его предшествующие события» при назначении виновных. Например, у бойца из Вьетконга была явно бредовая идея о том, что американские солдаты хотят убивать мирных вьетнамских граждан. Американцы расстреляли автобус, полный крестьян. Слоут отметил, что автобус проезжал мимо здания, где только что взорвалась бомба. У американцев были причины думать, что в нем находятся враги; «при имевшихся обстоятельствах американцы, по понятным причинам, приняли не лучшее из возможных решений», – предположил он. Однако почему-то эти факты полностью проигнорированы членом Вьетконга, если судить по тому, как он истолковал американский обстрел. По мнению Слоута, это свидетельствовало о «глубокой нехватке критической самооценки».

Оценивая ситуацию со стороны, легко увидеть глубокую нехватку критической самооценки у самого Слоута. Он игнорировал любые политические, исторические или военные причины, которые могли заставлять вьетнамцев ненавидеть Америку. Отвественность за «поощрение этой трагической ситуации», лежащая на Соединенных Штатах, – следствие того, что это слишком большая и могущественная страна. Но это было именно то, что американцы хотели услышать. Вышедшая в 1966 году передовица Washington Post называла работу Слоута «почти гипнотически восхитительной». Чиновники в Сайгоне посчитали ее «необычайно проницательной и убедительной».

К концу 1960-х годов нарастающая волна антиавторитаризма покончила с такими занятиями, как эксперимент Слоута. Студенты выходили на уличные манифестации, в воздухе пахло революцией. Академиков все больше напрягал тот факт, что их имена ассоциировались с нечистоплотным правительственным финансированием, а идея о том, что какая-либо техника может дать любопытным и терпеливым американским исследователям идеальный доступ к человеческим душам, непостижимым никаким другим способом, начинала казаться все менее правдоподобной.

Антропологи обещали, что проекционные тесты дадут право голоса тестируемым людям, но все труднее было игнорировать тот факт, что, по словам Лемов, такие тесты «обеспечивали рентгеновское излучение, просвечивающее психику, но сам принцип их работы перепоручал эксперту задачу определить истинный смысл того, что было сказано, того, что думал абориген». Это была все та же этическая дилемма, возникающая при работе с бессознательным: если вы заявляете, что в людях есть нечто, о чем они сами не подозревают, это значит, что вы можете говорить за них лучше, чем они за себя, узурпируя их право на принадлежащие им жизненные истории. Тем временем жители, политики и революционеры Третьего мира все яснее давали понять: они хотят, чтобы были услышаны их собственные голоса.

В антропологии все больше внимания посвящали биологическим факторам и возврату к теориям, основанным на поведении, которые рассматривали социальное взаимодействие как нечто более значимое, чем бессознательные психические процессы. Исследования культуры и личности, в особенности движение проекционных тестов, быстро теряли релевантность, – это больше не практиковалось, не преподавалось и не читалось. Даже их старый защитник Ирвинг Хэллоуэлл теперь переосмыслил свои исследования индейцев оджибве и поставил под сомнение то, что тест Роршаха сделал хоть сколько-нибудь серьезный вклад, – он лишь подтвердил вещи, которые исследователь узнал другими способами. Аналогичные сдвиги происходили и в профессиях, связанных с психическим здоровьем.