Такая субъективность представляла проблему для ученого. Не было ничего, поддающегося воспроизведению, не было контрольных экспериментов, – лишь уникальное взаимодействие, которое происходит, когда «человек воспринимает нечто и вкладывает в это тот смысл, который он сам придает этому явлению, а после каким-либо образом реагирует». Все, что делал этот условный человек, было важным, но это нужно было как-то интерпретировать, а не просто свести в таблицу. Стандартизированные тесты не помогли. Ученому нужен был способ измерить то, как личность человека организовывает его опыт.
Лоуренс Фрэнк нашел решение, а также новое имя для него – «проекционные методы». Для Фрэнка это были не «тесты», хотя на них иногда и ссылались именно так. Напротив, проекционные методы представали перед человеком как нечто с открытым финалом, нечто, означавшее «не то, чем это должно быть по произвольному решению экспериментатора (как в большинстве психологических экспериментов, использующих стандартные стимулы ради “объективности”), но скорее чем угодно, тем, что это должно значить для личности, которая накладывает на них свое уникальное, своеобразное представление, которая придает им такую структуру». Тогда испытуемые будут реагировать тем же образом, которым они выражают свою индивидуальность. Вместо того чтобы давать «объективно» верный или неверный ответ, человек будет «проецировать» свою личность во внешний мир, а экспериментатор сможет это увидеть.
В итоге Фрэнк пришел к использованию теста Роршаха.
В 1939 году уже существовали другие подобные методы для проявления личности: Фрэнк упоминал игровую терапию, арт-терапию, вариации на тему «допиши предложение» и «придумай подпись к картинке», тест с рисунками облаков и многое другое. Второе место занимал тематический апперцептивный тест, или ТАТ, разработанный в 1930-е годы в Гарварде двумя последователями Юнга. В процессе ТАТ испытуемым показывали картинки – мальчик, глядящий на лежащую на столе скрипку, или полностью одетый мужчина, закрывший ладонью свои глаза, и обнаженная женщина, лежащая на кровати перед ним, – и просили их сочинить «интересную историю», описывающую каждую из сцен. Но эти истории не давали четких данных, которые можно было измерить и подсчитать, как это было с важнейшими формальными чертами Движения и Цвета, Целого и Детали на стандартизированных чернильных пятнах. Результаты ТАТ можно было интерпретировать, лишь опираясь на собственные впечатления, т. е. субъективно. Для психологов, ищущих объективный способ измерить личность, не было ничего лучше Роршаха.
Спустя семнадцать лет после смерти Германа Роршаха его чернильные пятна стали самым действенным проекционным методом и новой парадигмой современной концепции личности – как в психологии, так и в культуре в целом. Тест Роршаха и наше представление о том, кто мы такие, объединяются в одном символическом контексте, том, внутри которого мир – это темное наполненное хаосом место. Он имеет только то значение, которое мы сами ему придаем. Но все же – воспринимаю ли я форму вещей такой, какая она есть, или сам создаю эту форму? Вижу ли я волка в чернильном пятне или сам помещаю его туда? (Вижу ли я в лице симпатичного незнакомца знакомые черты мистера Райта или представляю их там?) Я тоже являю собой темное хаотичное место, наполненное бессознательными силами, а окружающие делают со мной то, что я делаю с ними. Как скользящие по мне придирчивые взгляды из рекламы крема для бритья, каждый оценивает меня, раскрывая мои секреты. Ученые, рекламщики, симпатичные незнакомцы, сами чернильные пятна – все они всматриваются в меня столь же глубоко, как я всматриваюсь в них. (Я вижу волка в кляксе; клякса видит, здоров я психически или болен.)
Тест Роршаха в виде проекционного метода, в который он был преобразован в 1939 году, предполагает, что у нас есть индивидуальное творческое «я», которое формирует то, как мы видим, а затем предлагает технику, при помощи которой можно увидеть и измерить это «я», а также снабжает его блестящей визуальной символикой.
Сам Роршах не говорил о своем тесте так, по крайней мере открыто. Он не называл чернильный тест «проекционным методом» и очень редко употреблял термин «проекция», концепцию которой Роршах понимал в более узком, фрейдистском смысле приписывания каких-то неприемлемых в самом себе черт другим людям (злая женщина думает, что все злятся на нее; скрытый гомосексуал отрицает собственные позывы и ненавидит то, что считает признаками гомосексуальности в других).
Однако новое понимание теста Фрэнком вполне соответствовало тому, что лежит в основе идей Роршаха. С точки зрения Фрэнка, проецирование – еще одна версия эмпатии, того, как мы помещаем себя в мир, прежде чем отреагировать на то, что мы там найдем. Ответ Движения и понятие Фрэнка о проекции опирались на одно и то же: переключение с себя на внешний мир и обратно.
После 1939 года лагерь Клопфера и фракция Бека рассматривали и применяли чернильный тест как «проекционный метод изучения личности» в понимании Фрэнка. Если тест Роршаха был рентгеновским аппаратом, то скрытая, но наиболее важная личность – невидимым скелетом, который люди стремились увидеть, а проекция делала его видимым.
Более широкий подтекст теории Фрэнка существовал и в самом тесте Роршаха. Фрэнк указывал, что наша личность не является выбором из бесконечного меню возможностей. Мы существуем в социальном контексте. «Реальность» – это более-менее согласованный публичный мир, который каждый член того или иного общества должен принять и понять в пределах допустимого диапазона отклонений, иначе есть риск, что тебя исключат из социума и признают сумасшедшим. В разных обществах реальности разные: что считается безумием в одном, необязательно воспринимается как безумие в другом. Позиция Фрэнка была такой же релятивистской, как и у Юнга: культуры и отдельные люди внутри культур видят вещи по-своему.
Психология с ее новым акцентом на личностных различиях, пришедших на смену стоявшим ранее во главе угла общим чертам характеров, пересекалась с антропологией, учением о культурных различиях. Это был шаг, который Роршах надеялся сделать сам, но не успел, с его исследованиями сект и мультикультурными чернильными экспериментами, которые он планировал.
Антропология тоже лишь недавно достигла массовой американской аудитории. До 1920 года это было достаточно сухое занятие: в основном описательные и исторические каталоги артефактов и родословных древ, каким бы экзотическим ни был предмет. Антропологи изучали общественные институты и целые группы населения, причем конкретные люди воспринимались ими просто как «носители культуры». В алфавитном указателе к первым сорока выпускам журнала «Американский антрополог» слово «личность» не упоминалось ни разу. Поскольку к этой ранней антропологии был применим любой психологический подход, представители бихевиористского направления первыми стали отрицать общие для всех инстинкты и настаивать, что любая культура является приобретенной, а каждый тип поведения – результат социальной обусловленности.
Психоанализ, с другой стороны, работал с конкретными людьми как с отдельными личностями, а не представителями культуры. Аналитики могли в большей или меньшей степени игнорировать культурные различия до тех пор, пока их пациенты принадлежали к относительно сходным между собой социальным и культурным слоям. Однако, когда психоанализ начал распространяться на другие культуры, стало очевидно, что психологические профили на самом деле культурно предопределены. Для понимания личности, таким образом, требовалось рассматривать индивидуума на фоне того, что поощрялось или принижалось культурой, к которой он принадлежал.
Две области науки пришли к пониманию того, что у них общая почва: антропологи, сами к тому не стремясь, все время собирали сведения о психологии разных народов, в то время как психологи накапливали данные об их культурах. В некотором смысле психоанализ был уменьшенной копией антропологии: истории из жизни, взятые у отдельных пациентов. У сближения двух наук были предшественники: «Золотая ветвь» Джеймса Фрейзера (1890) являла собой большей частью основанный на психологии антропологический труд. Уильям Штерн в Германии предположил в 1900 году, что личностные, расовые и культурные различия нужно изучать в рамках «дифференциальной психологии» – по сути, той же антропологии. По мере того как получал признание Фрейд, отдельные части начинали срастаться. Антропологи могли критиковать Фрейда за ложное представление воспитания детей в венской манере в качестве «естественных» и «универсальных» семейных шаблонов, но многие из них поняли, что то, что сформировало эту венскую психологию или какую бы то ни было еще обособленную психологию, и было как раз теми социальными шаблонами, которые исследовали они сами.
К началу 1930-х годов доминирующей тенденцией в антропологии была «психологическая антропология», или «исследования культуры и личности», возглавляемые такими персонами, как Франц Боас, Рут Бенедикт, Маргарет Мид и Эдвард Сепир. Для Боаса, которого называют отцом американской антропологии, одной из центральных проблем области было «соотношение между объективным и субъективным миром человека и то, какие формы оно принимало в различных культурах». Именно Боас пригласил Бруно Клопфера в Америку на должность его ассистента, – плотная сеть личных связей лежала в основе всех разработок в области социальных наук.
Центральный принцип методики изучения культуры и личности, культурный релятивизм, был антропологической версией открытий Фрэнка и Юнга в психологии: мы должны рассматривать каждую культуру в ее собственном контексте и условиях, а не судить ее с позиций другой культуры. И это была версия антропологии, аудитория которой в тридцатые годы стала столь же широкой, как у Фрейда. Рут Бенедикт переработала Юнга в американском контексте («Психологические типы в культуре Юго-Запада», 1930), а ее бестселлер 1934 года «Паттерны культуры» объяснил поколению, что ценности относительны, а культура – это «увеличенная версия личности». Как психология приобретала очертания антропологии, так и антропология становилась похожа на психологию, и обе науки сходились в изучении личности.
В обеих областях тест Роршаха обещал быть одним и тем же: мощным новым ключом к индивидуальному. То, что тест происходил из психиатрической диагностики, привело к возникновению некоторой предвзятости, – его продолжали считать предназначенным для выявления психических заболеваний, но его использование в антропологии с целью беспристрастного изучения культурных особенностей все больше отделяло тест от фокусировки на патологии. Как сам Герман Роршах в свое время расширил свой профессиональный спектр с постановки диагнозов пациентам до выявления особенностей личности, так и антропологи теперь вынесли чернильные пятна из кабинета психиатра и отправились с ними в путешествие по свету, чтобы исследовать все разнообразие способов быть человеком.
В 1933 и 1934 годах двое сыновей Эйгена Блейлера находились в Марокко. Манфред Блейлер пошел по стопам своего отца и стал психиатром; будучи сотрудником Бостонской больницы психических патологий в 1927–1928 годах, он стал вторым человеком, который привез тест Роршаха в Америку. Рихард Блейлер был агрономом, но он тоже помнил чернильные пятна, которые отец показывал ему в 1921 году. Вместе они показали кляксы двадцати девяти марокканским деревенским фермерам в попытке «продемонстрировать, что тест Роршаха вполне применим и за пределами европейской цивилизации».
Эссе, написанное отцом и сыном Блейлер в 1935 году, несмотря на его местами чрезмерно восторженный и дилетантский тон («Для европейцев, живущих среди местных обитателей Марокко, есть что-то странное и загадочное в человеческих фигурах, которые, закутавшись в развевающиеся на ветру широкие халаты, постоянно рыщут вокруг на ослах, верблюдах или пешком…»), в итоге подчеркивало, что разные культуры отличаются друг от друга и эти различия могут привести как к недопониманию, так и к восхищению. Ощущение «чего-то странного и загадочного» перерастало у Блейлеров во «внезапное чувство теплого понимания». Они цитировали Лоуренса Аравийского:
В книге «Восстание в пустыне» Т. Э. Лоуренс пишет, что в характере арабов есть «высоты и глубины, лежащие за пределами нашего понимания, хотя и доступные нашему зрению». Представители разных наций воспринимают различия в психологическом облике друг друга, но не понимают их. Видимые, но непонятные различия в характерах наций представляют собой восхитительную загадку, которая вновь и вновь привлекает людей, заставляет отдельных личностей и целые народы покидать родину, помогает нациям подружиться друг с другом или подталкивает их к ненависти и войне.