Разве я мог говорить с ними об этом рассудительно? Заставить надеяться наконец-то на безбедную жизнь, а если бы у меня сорвалось, то выдернуть ковер у них из-под ног?

Именно это я и пытаюсь ей внушить, но она не позволяет перебить себя и продолжает:

– Ты хотел, чтобы я казалась искренней. Ты выставил напоказ наши отношения, ты сделал все, чтобы в глазах прессы ты предстал жертвой безработицы, бедолагой-отцом, которого защищает дочь, искренняя и великодушная. Ты получил что хотел, когда я не смогла слова вымолвить перед присяжными. Наверно, именно это мгновение и обеспечило тебе возможность выйти назавтра на свободу. Чтобы добиться этого единственного мгновения, ты лгал мне на протяжении многих месяцев, ты заставил меня поверить в то же, что и других. Ты хотел, чтобы тебя защищала я, потому что тебе нужна была наивная труженица, искренняя неумеха. Ты хотел вызвать у присяжных сочувствие. А для этого тебе нужно было, чтобы я оказалась простушкой. И не было никого в мире, кто сыграл бы роль дуры столь блистательно. Кастинг оказался бесплатным. Для лучшей защиты тебе была нужна лохушка. То, что ты сделал, гнусно.

Она преувеличивает, как всегда.

Но таков ее темперамент, такой она уродилась, ее всегда тянет перегнуть палку.

Она путает причины и результаты. Надо ей объяснить, что я не придумывал такую стратегию. Никогда я не думал, что ради эффективности защиты она должна выглядеть простушкой. Она была потрясающим адвокатом. Никогда я не нашел бы лучшего. Просто в определенный момент я понял – и было слишком поздно, чтобы сказать ей правду, – что даже ее неловкость может оказаться козырем. Ничего больше.

Но одни и те же вещи, увиденные с моей точки зрения и с ее, перестают быть одинаковыми.

Нужно сказать ей все это, но Люси не оставляет мне времени. Ни одного слова больше. Спор меня бы успокоил. Ругань я бы снес, но это…

Люси смотрит на меня.

И выходит.

Меня это убивает всякий раз, когда я вспоминаю. Я так и остался стоять посреди комнаты. И стоял окаменев. Она оставила дверь приоткрытой. Я дохожу до лестничной площадки, слышу щелчок лифта, который он издает, опустившись до первого этажа. Вымотанный до предела, совершенно опустошенный, я возвращаюсь обратно в квартиру.

На коврике перед дверью подбираю бумажный шарик, разворачиваю. Это чек Люси.

Я думаю об этом непрестанно, и это разбивает мне сердце.

Грегори продолжает говорить, рассказывает новый эпизод из своей профессиональной деятельности, в котором он неизбежно оказывается героем. Матильда смотрит на него как завороженная. Он – ее гуру. Меня это из себя выводит, я киваю, говорю: «Неужели?» или «Лихо сказано!» – но не слушаю.

Прошел почти год, а Люси ни разу мне не позвонила.

Остаются ежемесячные беседы с Грегори.

Жизнь до странности сурова со мной, как мне кажется.

Тогда я отвлекаюсь, думаю о Шарле.

О Николь.

Вижу нас обоих год назад. Господи, как же это было грустно!