Молодой промысловик Гераська откровенно скучал в дороге. В иной раз он бы лесом послал этого чудилу, вылезшего из леса. Но сейчас почесать языком страсть как хотелось. Поворотившись и убедившись, что никого из больших людей поблизости нет, он зашептал Дурному на ухо.

— Чалганка это, даурка. Она навроде аманатки… да не совсем. Яркова это девка. Он сам ее поял, сам на своем дощанике держит. Оно, конечно, с бунта атаман ее к себе уже не таскает… Не до того ему, видать… Но с дощаника тоже убирать не велит. Так что ты б поостерегся, паря…

— Любовница… — разочарованно протянул Санька. А ведь не казалась… шалавой.

— Не знаю, — лениво пустился в рассужденья Гераська. — Полюбовница — это ж когда по любови. А Чалганка — злая стерва, каких поискать. Хабаров с ей каждый раз, как в бой идет. Поговаривают, — тут казак совсем на тихий шепот перешел. — Не всегда он те бои выигрывал.

Санька мысленно краснел. Только что думал о девушке самое ужасное, а она, оказывается, достойна только сочувствия.

«Суровые времена, — пояснил он сам себе. — Мужики без семей, кругом враги… Кто им запретит».

Только на этот раз принять реальность, как данность, не выходило. Только представлял себе, как «злую» Чалганку чужие люди отобрали от семьи (а то и перебили всю семью — на ее же глазах) и теперь время от времени тащат в шатер и насилуют — и его всего трясти начинало. Да как так можно! Дома, даже на улице девчонок не трогали. Даже самая конченная урла…

— А откуда она, знаешь? — спросил он, старательно гася жар в груди.

— Взяли ее в Банбулаевом городке два года назад. Токма не местная она была. Говорят, дочь князца какого-то. Только улус того не на реке стоит, а где-то в глуби Даурии. Но мы до тех земель не доходили, так что выкупа за Чалганку не стребовали. Да Хабаров и не отдаст. Прикипел к бабе, сразу видать.

Почему новое столкновение с реалиями XVII века так сильно зацепило Саньку? Но он предпочел бы, чтобы его снова отпинали в шесть ног, чем знать, что рядом с ним сидит девушка, которую уже два года возят с собой злобные налетчики (по крайней мере, по меркам местных жителей) и регулярно насилуют. Ну, хоть, не толпой… Только Хабаров. Правда, вряд ли это может служить утешением.

Спустя полчаса найденыша послали за какой-то мелочью к складским тюкам. Санька быстро пошел под навес, а ноги сами повели его вдоль правого борта. Поравнялся с дауркой, скосил на нее глаза, ожидая, не пнёт ли снова (сейчас он готов это вытерпеть без малейшей злобы), но Челганка вдруг подняла голову и тихо окликнула его:

— Эй… Твой, — и протянула ему деревянную чашку. Его чашку. Начисто обтертую от грязи.

Санька принял посудину и замер. Так вдруг захотелось ей что-то теплое сказать. Просто руку на плечо положить. Но руки занемели, а во рту пересохло.

— Пить хочешь? — только и смог он выдавить из себя.

Чалганка хмуро кивнула. Беглец из будущего развернулся и пошел обратно к бурдюкам с водой.

— Дурной! Тебя за чем послали? — это Козьма изгалялся.

Вот тут-то весь накопленный жар-гнев и нашел выход. Известь встал посреди лодки, набычился и начал с толмачом в гляделки играть. Желваки играют, кружка в руке едва не трещит. Тело только ждало команды кинуться в бой. Пусть только Терентьев сын его спровоцирует! Пусть только повод даст!

И злобный толмач явно почуял угрозу. Промолчал и перенес внимание на какое-то другое дело. А Дурной не спеша налил в чашку воды и так же медленно отнес пленнице. Та схватила ее слишком жадно, начала пить, расплескивая.

— Попозже еще принесу, — тихо сказал Санька, и пошел выполнять заданный ему урок.

Но не принес. Загоняли мелкими поручениями, а ближе к вечеру Дурной увидел, что какой-то казак принес Чалганке и еды, и питья — про пленницу все-таки не забывали. Почему-то это вызвало досаду. А потом… А потом так всё закрутилось, что стало не черных глаз и волос.