Разбудила Ксения — несмотря на все её старания, повороты ключа в скважине гремели на всю квартиру. Но Артём продолжал лежать — они так «играли». Словно всё в порядке, и он мирно спит.

Ксения как всегда принесла что-то съедобное — он услышал скрип дверцы холодильника, и шум от загружаемых в него пакетов с продуктами. Отлично — а то этот борщ ему уже поперёк…

Но вот она закончила с делами, и зашла — он прикрыл глаза плотнее.

Как же, обманешь её!..

— Тёма!.. Хватит щуриться — я знаю, что ты проснулся. Вставай — десять минут восьмого!

— Ну как там, на работе? — «Тёма» всё же решил понежиться, потягиваясь. Время терпело.

— Да как всегда. Никто не умер — если ты об этом! — «мягкий и неназойливый» юмор жены лет двадцать как сидел у него в печёнках. Но — тут уж ничего не поделаешь! Кажется, все хирурги отличаются как раз таким. Плоским и примитивным. А ещё бы: ведь им-то как раз и нужен такой заслон — чтобы отгородиться от людских страданий и утрат… Иначе — если станешь сочувствовать каждому — точно спятишь!

— Ну и слава богу. — Артём поймал себя на том, что почти проворчал это, словно брюзгливый старикашка. Лежать почему-то расхотелось. Нет, так нельзя. Он сменил тон, — Там ещё остался…

— Да, я уже видела. — отозвалась супруга, вытаскивая массивное, но крепкое тело из платья, — Я им ещё пообедаю. А так — на работе перекусила… Так что — только спать!

Одевая носки, он вяло констатировал, что розовые трусики — скорее, трусищи! — жены вообще никак не откликаются в нём нигде — ни в душе, ни в… разных органах. Но дело, наверное, не только в привычке. И растянутой ночнушке.

Всё же она слишком… Большая. Рядом с ней он казался самому себе — недомерком. А ведь они одного роста. Только она на сорок кило потяжелее…

Отвернувшись к окну, он встал и натянул брюки.

— Возьми там, в шкафу — новую рубашку. Ту, голубоватую… — жена, уже в двух бигудях, откинулась на нагретую им подушку, — Ну, спокойного дня!..

— Ага. И тебе — сладких снов. — он задёрнул плотней занавес на окне, и вышел.

На кухне выяснилось, что в банке закончился растворимый кофе. Пришлось заварить чай.

Чая он не любил, но признавал — мозг тот встряхивает куда лучше. Так что оба бутерброда — с сыром и колбасой — смело им запивал, не забыв и сгущённое молоко: жена каждый день открывала новую банку. И сделать что-то с этим, как и с её неуёмным аппетитом, не представлялось возможным. Разве что побольше отъесть и отпить от всего, что она днём, проснувшись, и включив ящик, всё равно прикончит под тупые скандально-разборочные и свадебно-разводные передачи, которые Артём тихо ненавидел.

В туалете он, справляя малую нужду, вначале тупо пялился — не мог понять! — а затем с шевелящимися волосами боялся поверить: из задней стены сквозь циновку с видами каких-то тибетских монастырей, и широкой рекой, явственно проступали… Чьи-то груди.

И не обвислые гигантские мешочки, как у жены — а упругие и налитые, как у…

Чёрт! Проклятье! Что же это за!..

Но рука как-то сама, тянулась — проверить бы…