Ренни старается вырваться из объятий сна, она не хочет в нем существовать, наконец ей это удается. Она лежит на своей кровати, простыня скручена вокруг, она мечется, распутывается и вскакивает. За окном темно, в комнате сумрачно, возможно, еще не настало утро. Ей что-то надо найти. Она встает, ноги ее босы, на ней длинный белый бумажный халат, он завязывается на спине, но это не больница. Она пробирается на другую сторону комнаты и открывает ящики бюро, один за другим, перерывая свои лифчики, платки, свитера со тщательно сложенными рукавами. Она ищет свои руки, она знает, что оставила их где-то здесь, аккуратно сложенные в ящик, как перчатки.

Ренни открывает глаза. На этот раз она действительно проснулась. Рассвет. Уже слышны первые звуки, москитная сетка реет вокруг нее в теплом воздухе, как туман. Она вспоминает где она, она здесь, одна, распростерта в будущем. Она не знает, как попасть обратно.

— Что тебе снится? — спросила Ренни Джейка через месяц после того, как они начали жить вместе.

— Ты прямо как моя мать, — сказал Джейк. — Потом ты захочешь узнать, как я испражняюсь.

Джейк имел обыкновение отпускать шутки в адрес своей еврейской мамы, что, как чувствовала Ренни, было способом избегать настоящего разговора о ней. Ее возмущали все шутки про матерей, даже свои собственные.

— Это не подходящая тема для шуток. Ты не единственный, у кого есть мать, и я ею не являюсь. Ты должен быть польщен, что мне интересно.

— Почему всем женщинам так обязательно все знать? — сказал Джейк. — Несколько хороших палок и им уже необходимо выяснить, что тебе снится. Какая разница?

— Я просто хочу тебя лучше узнать, — говорит Ренни. — Я хочу все о тебе знать.

— Я был бы психом, если бы вообще что-либо рассказал тебе. Ты бы использовала это против меня. Видел я эти твои блокноты. Ты бы делала записи. Держу пари, когда меня нет, ты роешься в мусорном ящике.

— Почему ты так обороняешься? — спросила Ренни. — Ты мне не доверяешь?

— Есть ли у цыплят губы? Ну, хорошо, вот что мне снилось. Мне снился твой зад, в тысячу раз больше, чем в жизни, парящий в небе, горящий неоновыми огнями, вспыхивающий и гаснущий. Ну, как?

— Не опускай меня, — сказала Ренни.

— Мне нравится когда ты снизу, — сказал Джейк, — распростертая на спине. Он перекатился на нее и начал кусать ее в шею. — Я неконтролируемый, — сказал он, — я животное в ночи.

— Какое? — спросила Ренни. — Бурундук?

— Смотри, киска, — сказал Джейк. — Помни свое место. Он схватил ее руки, свел запястья вместе, вклинился между ее бедрами, стиснув ей грудь сильнее, чем было необходимо. — Чувствуешь, — сказал он. — Вот что ты со мной делаешь, самая быстрая эрекция на Западе. Представь, что я только влез в окно. Представь, что тебя насилуют.

— Чего тут представлять, — сказала Ренни. — Прекрати измываться.

— Вообрази, что тебя это возбуждает, — сказал Джейк. — Вообрази, что тебе это нравится. Попроси. Скажи, пожалуйста.

— Отлупись. — Ренни, смеясь, лягнула его пятками.

Джейк тоже рассмеялся. Он любил, когда она ругалась: он говорил, что она единственная известная ему женщина, которая все еще произносит это слово по буквам. Что было правдой. Ругань была той добродетелью, которой ее не обучали с детства. Ей пришлось осваивать ее самостоятельно.

— У тебя грязная речь, — сказал Джейк. — Твой рот надо вылизать языком.