Итак, мой отец объявлялся на каждое Рождество. Он останавливался в одной из спален для гостей, у нас их было много. Когда-то они предназначались для детей, а сейчас стояли пустые, чистые, пахнущие лавандой и затхлостью. Как мне сказали позже, он это делал ради меня. Нас с отцом снаряжали и отправляли гулять по обледеневшим улицам, при этом каждого наставляли, чтобы он не упал. Отец спрашивал, как у меня дела в школе, и говорил, что скоро я смогу к нему приехать. Ни он, ни я в это не верили. Когда мы проходили по главной улице, люди оборачивались нам вслед, не слишком явно, но я знала, что за нами наблюдают и нас обсуждают.

Когда я училась в шестом классе, две девочки, из числа принадлежащих к дурным семьям, рассказывали, что мой отец живет в Торонто с другой женщиной, и в этом заключается истинная причина того, что мы с матерью с ним не съезжаемся. Я этому не верила, но и маму не спрашивала, так что, наверное, все-таки в глубине души верила. И хорошо делала, потому что все оказалось правдой, и когда моя мать наконец мне все рассказала, я не удивилась. Она подождала с рассказом до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать, через две недели после моих первых месячных. Она должно быть почувствовала, что я уже готова к боли.

Наверное, она ожидала сочувствия. Она думала, что наконец я пойму, какая у нее тяжелая жизнь и на какие жертвы она вынуждена идти. Она надеялась, что я буду винить отца, увижу его в истинном свете. Но я не могла чувствовать того, что полагалось. Вместо этого я обвиняла ее. Я была зла на него, но не за то, что он не взял меня с собой.

К этому времени он перестал приезжать в Грисвольд, хотя все еще слал открытки, мне, а не ней, и я не видела его до тех пор, пока не переехала в Торонто, учиться в Университете. Он давно был на ком-то женат, о ком я думала, как о «ней», потому что так называла ее мама. Я забыла, как он выглядит.

Я навестила его. До этого я никогда не бывала в квартирах. В первый раз в жизни я увидела комнатное растение, которое не являлось Африканской фиалкой или поинсеттией. У них было много растений, свешивающихся с окон на южную сторону, я не знала, как они называются. В квартире оставалось много пустого пространства, не занятого мебелью, гораздо больше, чем я привыкла. Первое, что он мне сказал — «Ты похожа на мать.» И этим подписал себе приговор».

«Когда я росла, — говорит Лора, — мы жили на чердаках. Мы жили на чердаках в меблированных домах, там всегда было темно, даже летом, и пахло кошачьей мочой, отчасти из-за кошек Боба (он никогда не опорожнял их поддоны, хотя это были его животные), отчасти потому, что в таких местах всегда пахнет кошачьей мочой. Боб снимал квартиры за гроши, они были дворницкими, и считалось, что он должен выносить мусор, чистить полы и мыть туалеты, но он никогда не утруждал себя этим, поэтому мы вечно переезжали.

Его военный кореш Пэт любил говорить, что деньги Боб все равно делает этим. Он говорил, что Боб получает деньги, подбирая вещи, которые вываливаются из грузовиков. Некоторое время я не могла понять, что он употребляет английское название грузовика. Пэт был из Англии, и я тогда ему не верила, потому что знала, что Боб не бегает за грузовиками в ожидании, что из них что-нибудь вывалится. Большую часть времени он проводил дома, сидя за кухонным столом в своем старом сером сюртуке, и, кроме того, бегать он не мог из-за своей хромоты. С этим мне повезло: если мне удавалось от него увернуться, я всегда могла смыться. Но руки его двигались стремительно. Он притворялся, что смотрит в другую сторону, а сам хватал меня, и пока я была маленькой, он мог одной рукой меня держать, а другой снимать ремень. Я думаю, отчасти поэтому я стала такой быстроногой.

Он говорил, что хромает после войны, что это вполне в духе правительства — не дать ему пенсии. Боб был против любого правительства, из кого бы она не состояло, он говорил, что оно гроша ломаного не стоит, но дурацких идей у него не было, коммунизм он тоже люто ненавидел. Он не переваривал самой идеи пособия, в его представлении это тоже — коммунизм. Военный кореш Боба, Пэт, любил поговаривать о рабочем классе, он часто утверждал, что они оба и есть рабочий класс, что всегда меня страшно веселило. Рабочий класс, твою мать. Боб работал настолько мало, насколько это возможно. Главная его мысль — как избежать работы, любого человека с постоянной работой он считал последним дураком. Он так же люто ненавидел и профсоюзы, абсолютно не испытывал к ним симпатии, говорил, что из-за них жизнь для всех становится дороже. Когда случались забастовки на телевидении, он приветствовал действия полиции, что значило для него многое, в остальное время он и ее люто ненавидел.

Так или иначе, мне понадобилось время, чтобы понять, почему у нас то вдруг оказывалось пять телевизоров, то ни одного, то восемь приемников, из которых оседал только один. Иногда это были тостеры, иногда проигрыватели, никогда нельзя было знать наперед. Вещи магическим образом появлялись и исчезали в нашей квартире. Меня выпороли за то, что я разболтала в школе о пяти телевизорах. Я привела одного из ребят, чтобы показать ему, но это привело Боба в исступление. «Научись держать свой рот на замке», — сказал он.

Множество вещей приводило его в исступление. Все выглядело так, как будто он целыми днями сидит за столом, курит сигареты «Черный Кот» и ожидает, когда произойдет что-нибудь, что выведет его из себя. Моя мать весь день пыталась выяснить, что будет на этот раз, чтобы попытаться предотвратить взрыв.

— Обходи его, — говорила она. — Почему ты все время на него натыкаешься? Представь, что это запертая дверь. Ты же не полезешь на дверь, правда? — Когда она выдавала такой текст, я думала, что она на его стороне, но теперь вижу, что она просто пыталась уберечь меня от побоев.

Я ненавидела его больше всего на свете. По ночам я лежала и представляла, что с ним случаются всякие несчастья, например, как он падает в сточную трубу, его съедают крысы. В нашей квартире тоже водились крысы, мыши, уж точно, но Боб не разрешал моей матери сыпать яд, потому что мыши его съедят, а кошки потом съедят мышей, хотя я никогда не видела, чтобы кошки ели мышей. Когда его не было дома, что бывало нечасто, я наступала кошкам на хвосты и гоняла их веником. Я ничего не могла ему сделать, но, безусловно, могла отравить жизнь его паршивым кошкам. Я до сих пор не выношу кошек.

Это было жестоко по отношению к ним, но, думаю, я бы все равно это делала, чтобы не так его бояться. Ты помнишь ту историю в газетах, шесть-семь лет тому назад? О женщине с маленьким сыном? Она вышла замуж, и затем они вдвоем с мужем убили мальчика за городом, в лесу. Они сказали ему, что повезут его на пикник. Там еще была фотография мальчугана, так у меня сердце разорвалось. Я думаю, мужчина просто не хотел, чтобы он с ними жил, а мать пошла у него на поводу. К тому времени я уже выросла, мне было почти тринадцать, но меня просто бросило в холодный пот и еще много недель мне снились кошмары. Это было нечто, что едва не произошло со мной, а я об этом даже и не подозревала. Как будто ходишь во сне, просыпаешься и стоишь на краю обрыва. Я всегда больше боялась Боба, когда он пытался быть мягким, чем когда бесился. Это все равно, что знать, что в кладовке кто-то тебя поджидает и не иметь возможности увидеть убийцу.

Мама вышла за Боба, когда умер мой отец, значит, мне тогда было около четырех. Уж не знаю, почему она вышла за него замуж. Моя мать не была религиозна и все такое, мы не ходили в церковь, но она верила, что все предопределено, предписано. Когда я спросила ее, почему она вышла замуж за Боба, она ответила, что это было ей предначертано. Не знаю кем, по мне, так кем-то с плохим чувством юмора. Она никогда не понимала, что иногда просто случаются несчастные случаи. Когда мне исполнилось двенадцать, я решила для себя, как мне воспринимать Боба: как несчастный случай, произошедший со мной, как если бы меня переехал грузовик. Я просто попала под колеса. Я вынуждена была с ним жить, но не как с человеком, а как со сломанной ногой. Меня больше не волновало, какие вещи его осчастливят, а какие взбесят, я просто перестала об этом думать, как о не имеющем ко мне отношения. Когда он меня бил, я думала о погоде: иногда идет дождь, а иногда нет. Он бил меня не потому что я плохая, как я раньше думала. Он бил меня потому, что мог себе это позволить и некому было его остановить. Люди в основном потому и делают подобные вещи, что это сходит им с рук.

Голова моей матери была забита схемами. Она всегда читала последние страницы журналов, приложения, в которых рассказывается, как начать дома собственное дело и заработать тысячи долларов. Она многое перепробовала: подписывали конверты, продавала подписки на журналы и энциклопедии и прочую чепуху, она даже пыталась заниматься прикладным искусством и поделками, складывая композиции из высушенных цветов, которые ей присылали. Однажды она взяла в аренду вязальную машину. Но и это начинание быстро заглохло.

Все было без толку, ей не удавалось разбогатеть обещанным путем, так как приходилось вкалывать по сорок восемь часов в день только для того, чтобы набить руку, и она быстро теряла интерес. Ей не хватало деловой жилки, чтобы заниматься тем, что действительно могло сработать, например, устраивать у себя игорные вечера. Дело в том, что, мы жили не в такой стране где это не принято, у нее не было возможности организовывать такие вечеринки ни в одной из наших квартир, с кошачьим поддоном на кухне, лампочками без абажуров, красными подтеками на унитазе и этим запахом, да еще с Бобом впридачу, сидящим в своем кардигане с обтрепанными манжетами и исходящим кашлем курильщика, когда кажется, что его внутренности сейчас полезут наружу. Все это плохо сочеталось с атмосферой приема.

Для нее было важно отослать первое письмо после очередного прочитанного приложения. Это всегда ее возбуждало. Как азартная игра, она хотела верить в фортуну, хотела верить, что в один прекрасный день колесо повернется и настанет ее очередь, не потому что она что-то сделает, чтобы это заслужить, а просто настанет ее черед. Она никогда об этом не говорила, она любила повторять, что надо пользоваться тем, что имеешь и быть благодарным за эти блага, но в глубине души, я думаю, она ненавидела и эти чердаки, и запах кошачьей мочи, и даже может быть Боба так же, как и я. Но она не знала, что делать, она не знала, как выбраться. Там где жизнь, там и надежда, вот что она любила долдонить. Ей оставалось только верить, что счастье где-то рядом и ждет ее. Все те годы, когда я ее не видела, я посылала ей на день рождения билетик «Лото Канада» или «Уинтарио», иногда, когда у меня были деньги, целую пачку, но она никогда ничего не выигрывала.»

Ренни спит, она это знает, и хочет проснуться.

Она стоит в бабушкином саду, за углом дома, она помнит, что сад давно исчез, я не могу обо всем заботиться, говорить мать, но вот же он, на своем месте, в нем все такое яркое, такое сочное, красные цинии, алтей, подсолнечники, жерди с огненными вьющимися бобами, вокруг, как пчелы, снуют колибри. Но сейчас зима, на земле лежит снег, солнце стоит низко над горизонтом, со стеблей и цветов свисают маленькие сосульки. Ее бабушка здесь, в белом платье с маленькими голубыми цветочками, это летнее платье, кажется, она не замечает холода, и Ренни понимает, что это потому, что она мертва. Окно открыто и через него Ренни слышит, как ее мать и тетки поют на кухне гимны, пока моют посуду, гармонию на три голоса.

Ренни выставляет вперед руки, но коснуться бабушки не может, руки проходят насквозь, все равно что, касаться воды или выпавшего снега. Бабушка улыбается ей, колибри вьются вокруг ее головы. «Жизнь вечна», — говорит она.