И вот теперь Ти-Рэй загреб горсть земли и позволил ей просыпаться между пальцами.

– В тот день, когда твоя мать умерла, она наводила порядок в чулане, – сказал он.

Я не могла объяснить странный тон его голоса, неестественное его звучание, словно он вдруг стал – почти, да не совсем – добрым.

Наводила порядок в чулане. Я никогда не задумывалась о том, что́ моя мать делала в последние минуты своей жизни, почему она была в чулане, из-за чего они ссорились.

– Я помню, – сказала я. Мой собственный голос показался мне тоненьким и далеким, словно доносился из муравьиной норки в земле.

Его брови поехали вверх, и он подался ближе ко мне. Его растерянность выдали только глаза.

– Ты – что?

– Я помню, – повторила я. – Вы кричали друг на друга.

Его лицо закаменело.

– Точно помнишь? – спросил он.

Его губы побелели – тот самый признак, которого я всегда остерегалась. Я попятилась.

– Черт побери, да тебе было-то всего четыре года! – заорал он. – Ты сама не знаешь, что ты там помнишь!

В последовавшем за этой вспышкой молчании я подумывала было соврать ему, сказать: Беру свои слова обратно. Я ничего не помню. Расскажи мне, что случилось. Но во мне волной поднялась мощная потребность, которая копилась так долго – потребность поговорить об этом, высказать все вслух.

Я уставилась на свои туфли, на гвоздь, который уронила, когда увидела, что он приближается.

– Там был пистолет.

– Иисусе, – пробормотал он.

Он долго-долго смотрел на меня, потом подошел к большим корзинам, составленным друг на друга в задней части ларька. Простоял там с минуту, сжимая кулаки, потом повернулся и вышел обратно на свет.

– Что еще? – спросил он. – А ну, рассказывай немедля, что еще ты знаешь!

– Пистолет был на полу…

– И ты подобрала его, – перебил он. – Полагаю, это ты помнишь.