– … составлять букеты, разговаривать с мальчиками, выщипывать пинцетом брови, брить ноги, наносить губную помаду…

– А блевать в раковину там не учат? Не учат, как делать это очаровательно? – перебила она.

Иногда я от души ее ненавидела.

Утром после той ночи, когда я разбудила Ти-Рэя, Розалин стояла в дверях моей комнаты и наблюдала, как я гоняюсь за пчелой, держа в руках стеклянную банку. Она так выпятила губу, что видна была маленькая, розовая, как рассвет, полоска во рту.

– Что ты задумала делать с этой банкой? – спросила она.

– Наловлю пчел, чтобы показать Ти-Рэю. Он считает, что я все придумала.

– Боже, дай мне сил!

Розалин лущила масляные бобы на веранде, и пот поблескивал на завитках волос вокруг ее лба. Она оттянула перед платья, давая воздуху доступ к груди, большой и пухлой, как диванные подушки.

Пчела села на карту штата, прикрепленную кнопками к стене. Я смотрела, как она ползет вдоль побережья Южной Каролины по Живописному шоссе, 17. Потом грохнула горлышком банки о стену, поймав насекомое где-то между Чарльстоном и Джорджтауном. Когда я пропихнула крышку между горлышком банки и стеной, пчела сорвалась в штопор, снова и снова бросаясь на стекло со щелчками и хлопками, напоминавшими удары градин, которые порой колотили в окна.

Я как могла украсила банку ворсистыми лепестками, густо обсыпанными пыльцой, и натыкала гвоздем более чем достаточно дырочек в крышке, поскольку, как мне было известно, любой человек может однажды вернуться в этот мир тем самым существом, которое убил.

Проделав все это, я подняла банку до уровня носа.

– Ну-ка, погляди, как она бьется, – окликнула я Розалин.

Когда она ступила в комнату, ее аромат подплыл ко мне, темный и пряный, как жевательный табак, который она клала за щеку. В руке у нее была плевательница – кувшинчик с горлышком не шире монеты и с ручкой, в которую она просовывала палец. Я смотрела, как Розалин прижала его к подбородку, ее губы округлились и вытянулись точно бутон, а потом она сплюнула в сосуд струйку черной жижи.

Она присмотрелась к пчеле и покачала головой.

– Если она тебя ужалит, не беги ко мне плакаться, – сказала она. – Мне и дела до тебя не будет.

Это была ложь.

Я единственная знала, что, несмотря на всю ее резкость, сердце у нее было нежнее цветочного лепестка, и любила она меня сверх всякой меры.

Я поняла это только в восемь лет, когда она купила мне в магазине раскрашенного к Пасхе цыпленка. Я обнаружила его в углу цыплячьего загончика, он был цвета темного винограда и рыскал вокруг печальными маленькими глазенками, ища свою мать. Розалин позволила мне забрать его домой и выпустить прямо в гостиную, где я высыпала для него на пол целую коробку овсяных хлопьев, а она и слова не сказала.

Цыпленок уделал весь дом капельками помета в сиреневую полоску – наверное, от краски, насквозь пропитавшей его хрупкий организм. Мы только-только начали подтирать их, и тут в дом ворвался Ти-Рэй, грозясь сварить из него суп на ужин и уволить Розалин за то, что она такая «дура». Он принялся было ловить цыпленка своими ручищами, черными от тракторного масла, но Розалин встала у него на пути, незыблемая как скала.

– Есть в этом доме вещи и похуже цыплячьего дерьма, – сказала она и смерила его взглядом с ног до головы. – Ты к этой мелочи не прикоснешься!