— Хороша жена, силой навязанная! — не удержавшись, брякнула Люба, и тут же увидела, как, застывая на глазах, лицо Анны превращается в ледяную маску.
— Ты зачем ко мне заявилась, про Кирилла пытать? — жёстко проговорила она, и её щёки покрылись тёмным румянцем. — Если так, уходи прочь: ничего ты от меня не выведываешь. Знать, где он и что с ним, имеет право только одна Марья, а твоя хата с краю. Если бы он тебе сам сказал — одно, а если нет — не обессудь: плоха ли она, хороша — Марья законная жена, а ты — с боку припёку, и нет у тебя такого права, чтобы семью рушить.
— А если есть? — полыхнув глазами, Люба распрямилась на стуле и, вскинув подбородок, уверенно посмотрела на Анну.
— Ты мне голову-то не морочь, — устало отозвалась Кряжина.
— И всё же?
— Ну подумай сама, что ты говоришь, какие у тебя могут быть права? Кто ты Кирюше? — с сочувствием посмотрев на Шелестову, мягко проговорила Анна. — Иди-ка ты лучше домой и оставь Кирюшку в покое. Поверь мне, девочка, я знаю…
— Ничего-то вы не знаете! — с трудом протолкнув в горло тугой, неподатливый ком, в голос выдохнула Люба. — Может, Марья и жена Кириллу, но любит-то он меня, а не её! И сына родила Кириллу я, а не она, вот и вся правда.
— Сына? — спокойно переспросила Анна, и Люба, ожидавшая совершенно другой реакции, смогла только растерянно кивнуть. — Кажется, на поминках по Савелию Кирюша что-то говорил о каком-то ребёнке… — с нотками безразличия в голосе произнесла она. — Вот только я так и не поняла, о ком идёт речь.
— Как же не поняли, тёть Ань! Это ведь о нашем с Кирюшенькой сыне, Мишеньке!
— А почему я должна верить, что твой ребёнок — сын Кирилла?
— Что?.. — слова Кряжиной прозвучали звонкой пощёчиной, и, словно и впрямь от удара, щёки Любы мгновенно загорелись. — Что вы сказали?..
— Почему я должна верить, что ты родила от моего сына, а не от кого-нибудь ещё? — сухо повторила Кряжина.
— От кого я ещё могла родить? — не веря своим ушам, ошарашенно прошептала Люба.
— Да мало ли под забором кобелей?
Тренькнув на высокой ноте, в голове Любы что-то разорвалось и, ощутив, как перед глазами поплыла алая пелена, она облизнула пересохшие от волнения губы.
— Что вы такое говорите, тёть Ань?
— Я тебе не тётя, не свекровь и не мать родная, а Анна Фёдоровна, — разрывая ушные перепонки, голос Кряжиной отдавался в голове Любы гудящим набатом. — Разбивать семью моего сына я не позволю никому. Смогла нагулять щенка — сумей его и вырастить!
— Побойтесь Бога! Щенок, о котором вы говорите — ваш родной внук!
— Не смей вешать на Кирилла свой грех! — с горящими глазами, Анна сжала свои сухонькие ладони в кулачки и, словно отгоняя последние сомнения, резко дёрнула головой. — А теперь — уходи, и чтобы впредь твоей ноги в моём доме не было!
Медленно, словно в тумане, Любаша поднялась со стула и на ватных ногах, не разбирая дороги, поплелась к себе домой. Проклиная свою несчастливую судьбу, она судорожно всхлипывала и, уставившись невидящими глазами в пустое пространство перед собой, хотела одного — навсегда исчезнуть с лица земли. А позади, за узорными ставнями, упав на колени перед иконами, заходилась в беззвучном, немом крике другая женщина, умолявшая Бога простить её за то, что в угоду спокойствию сына она посмела взять на себя право судить чужую жизнь.