— Деда! Деда! Почему ты не идёшь? Бабушка и для тебя нашла большую кружку! — заливаясь довольным смехом, прокричал из кухни Миня.

— Уже бегу! — услышав детский голосок, тут же отозвался дед и, довольный, что можно прекратить неприятный разговор, сделал шаг по направлению к кухне. — Ты, Любк, вот что: на сегодня у мальца и так впечатлений хоть отбавляй, так что ты уж это… сделай милость, не тереби его. А завтра… там будет видно, что будет завтра, — туманно вывел он и, улыбнувшись своим мыслям, отправился за своей порцией бабушкиного киселя.

Когда Люба открыла глаза, за окном было уже совсем светло. Сладко потянувшись, она потёрлась щекой о подушку и, прислушиваясь к тиканью стареньких часов на стене, заглянула в щель между шторами, служившими и украшением, и дверью одновременно.

В горнице никого не было. В просвет между занавесками Любе был виден только один угол комнаты, у печки, где на заправленной постели отца, укрытые тонкой кружевной накидкой, монументальной горой возвышались пуховые подушки. Водружённые одна на другую, они образовывали пирамиду с широким основанием, оканчивающуюся наверху смешной крошечной думкой. Пробиваясь сквозь вышитые ришелье задерёжки на окнах, на неё падали яркие солнечные лучи, и, рассыпавшись веером, подсвечивали крошечные невесомые пылинки, беспрепятственно путешествовавшие по комнате.

Где-то на дворе заполошно кудахтала курица; громыхая на неровностях проезжей дороги, тряслась чья-то телега, а на ней, ударяясь боками друг о друга, бились пустые бидоны из-под молока. На дальнем конце деревни, у остановки, слышался лай собак, — по всей вероятности, они приветствовали десятичасовой автобус, курсировавший между Озерками и райцентром дважды в сутки.

Скрипнув входной дверью, в дом вошла мать. Узнав её шаги, Люба откинула одеяло и, спустив ноги на пол, коснулась подошвами древнего шершавого половичка, много лет заменявшего прикроватный коврик. Услышав скрип кроватных пружин, Анфиса на цыпочках подошла к шторкам, боясь потревожить сон дочери, неслышно заглянула в комнату.

— Ты уже не спишь? А я хожу тихонько, боюсь тебя разбудить! Давно проснулась?

— Да нет, только что. — Набросив на плечи цветастый ситцевый халатик, Люба поднялась и удивлённо прислушалась к тишине, царящей в доме. — А чего у нас так тихо? Где Минька? Где дед?

— А они уехали, — подойдя к окну, Анфиса раздвинула короткие накрахмаленные шторки, и комнату мгновенно заполнил яркий солнечный свет.

— Что значит — уехали? Куда уехали? — чувствуя, как к горлу подступает тошнота, Люба схватилась рукой за косяк.

— Да что ты так всполошилась? — повернувшись к дочери, Анфиса недоуменно посмотрела Любе в лицо. — Сегодня воскресенье, вот Григорий и повёз Минечку в райцентр.

— В райцентр? — побелевшие губы Любани едва шевельнулись.

— Ну да, в райцентр, — как о само собой разумеющемся сказала Анфиса. — Там по выходным в парке работают карусели и кафе-мороженое, а на одиннадцатичасовом сеансе в «Ракете» запускают детские мультики.

— И давно они уехали.

— Да что с тобой такое? — опустив руки, Анфиса растерянно посмотрела на Любу. — Ты будто не знаешь, что по воскресеньям из Озерков идут два автобуса: на десять и на четыре.

— Но ведь на четырёхчасовом мне возвращаться в Москву, — потрясённо проговорила она.

— И хорошо, езжай себе в свою Москву, а Мишенька пока у нас поживёт. Ты не волнуйся, уж мы с дедом будем глядеть за ним в оба, — уверенно пообещала она.

— И когда отец решил отвезти Миньку в парк, утром? — подозрительно прищурив глаза, Люба ожидающе замерла.

— Нет, с вечера, — оторвав у герани сухой лист, Анфиса положила его в карман фартука. — Ты уже легла спать, а мы с Гришей сидели на кухне, говорили о том о сём, вот он и предложил свозить Мишеньку на карусели. Да в чём дело-то, ты можешь мне объяснить или нет?

— Значит, вот так просто взял — и предложил? — стараясь удержаться, чтобы не наговорить матери лишнего, Любаня с негодованием сдвинула брови.