— Ну-ну. — Выразительно разведя руками у Минечки за спиной, Григорий посмотрел на стоящую в дверях дочь, и на его лице проступило что-то, отдалённо напоминающее торжество.

— Нет, Мишенька, тётя Аня мне не подружка, — с едва заметной заминкой проговорила Люба.

— А кто? — После вопроса ребёнка в комнате повисла долгая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов да далёким лаем собак на деревне.

Собравшиеся в комнате взрослые казались Минечке очень странными, как, впрочем, и их слова, из которых он почти ничего не понимал. Чувствуя повисшее напряжение, не в силах разобраться в происходящем, он оглядел по очереди всех родных и, не понимая, отчего все они вдруг замолчали, потерянно притих. Когда повисшее молчание стало невыносимым, Минины губки сложились обиженным крендельком, и, вот-вот готовый расплакаться, он прерывисто зашмыгал носом.

— Вот об этом я и говорил. — Поведя рукой по шее так, словно ему жал воротник, Шелестов с натугой покрутил головой из стороны в сторону.

— Мама, почему ты молчишь, ты что, обиделась на меня, как деда, да? — Чувствуя себя бесконечно несчастным, Миня сморщил личико.

— Никто на тебя не обиделся, Минь, просто твоя мама заварила кашу, а как расхлёбывать будет, не знает. — Бросив на Любу сердитый взгляд, Григорий красноречиво закусил кончик уса, и, предлагая закончить этот тяжёлый, а главное, совершенно ненужный разговор, весело потёр руки: — А что, бабка, есть ли у тебя для Мини кружка с вкусным киселём?

— Как не быть, конечно, есть, — приветливо улыбнулась Анфиса.

— И большая ложка тоже есть? — картинно удивляясь, громко спросил Григорий.

— И ложка есть, — поглядывая на повеселевшее личико внука, с радостью ответила Анфиса.

— И мягкая горбушка? — недоверчиво наклонил голову набок дед.

— И горбушка! И горбушка! — захлопав в ладоши, захлебнулся от восторга Миня.

— Так чего ж мы стоим? — грозно сдвинув брови, провозгласил Григорий. — А ну, айда в кухню, кто скорее?

Пронзительно заверещав, Минечка торопливо скинул сандалики и, позабыв обо всём на свете, во весь дух рванулся за обещанным киселем.

— Я — первый! Я — первый! Мне самую большую чашку! — обгоняя по дороге бабушку, заверещал он, и его заливистый смех раскатился по дому серебристыми звонкими колокольчиками.

— Зачем ты это сделал, рано или поздно мы всё равно должны будем сказать ему правду, — обращаясь к отцу, негромко проговорила Люба.

— Мальцу ещё нет и четырёх, ты хоть это понимаешь или нет? — сердито нахмурясь, Шелестов смерил дочь осуждающим взглядом. — Я не знаю, что у тебя там в голове, но ты Миньке жизнь портить не смей.

— Интересная у тебя выходит арифметика, пап, — не обращая внимания на сердитые нотки в голосе отца, спокойно возразила Люба. — Значит, познакомиться с дедом — ничего, три года — возраст подходящий, а увидеть бабушку — для ребёнка сущий стресс, да и только.

— Ну ты и сравни-и-ила! — возмущённый тем, что его поставили в один ряд с какой-то там Анной, Шелестов шумно выдохнул: — Я же Миньке родной дед!

— Да вроде как и она не седьмая вода на киселе. — Видя, как в отце ревность борется со справедливостью, Люба не смогла сдержать улыбки.