— Я думаю, у неё кто-то был, чужая девочка с улицы в горком не проберётся, но по каким-то неизвестным нам причинам, она лишилась высокого покровительства, — сделал вывод он. — Неважно, отчего так произошло, но одинокая вдова с трёхлетним ребёночком на руках — плохой работник. Родители — за тридевять земель, помочь ей некому, а, как известно, дети имеют тенденцию часто болеть. Это у вас детям по двадцать, а её сыну — три, разве одного такого кроху в доме оставишь, да ещё и больного? — с нажимом произнеся последнюю фразу, Шалевич неуверенно покачал головой. — Не-е-ет, с этой барышней мы нахлебаемся бед, она нас больничными листами завалит. И потом, с этим ребёночком тоже не всё чисто выходит.
— А что не так?
— В Москву эта красавица приехала летом шестьдесят второго, а сынок родился в феврале шестьдесят третьего, выходит, она его с собой из деревни привезла, так, что ли? — сузил глаза Пётр Иванович.
— Может, семимесячный, — выдвинула предположение Надежда.
— Может, и семимесячный, а может, и не-е-ет, — едко пропел Шалевич. — Если дитятко деревенское — значит, погибший на войне папа — чистая профанация, и тогда малопонятен вопрос с квартиркой, а если ребёнок недоношенный — ясно, откуда жилплощадь, но тогда остаётся туманным другое — кто настоящий родитель. А если, неровен час, кто — оттуда? — Теперь пришла очередь Шалевича поднимать глаза к потолку. — Мало ли что случись, нам здесь лишние неприятности ни к чему, — с расстановкой вывел он. — С одной стороны, она нам здесь совершенно не нужна, с другой — не можем же мы отказать вдове героя с маленьким ребёнком на руках, если на заводе свободная вакансия действительно имеется? — В раздумье Шалевич снова пожевал губами.
— Тогда как же нам с ней быть? — Фокина вопросительно вскинула глаза на всесильного босса. — Что мне ей ответить?
— Знаешь что, давай-ка ты её сюда, я сам с ней поговорю. — Положив заполненную Любаней анкету перед собой, Шалевич поправил воротничок рубашки и, прокашлявшись, принял важную позу. — Отказать ей впрямую мы не имеем права, но попросить её подождать — можем. Месяц без секретаря профком как-нибудь переживёт, а вот у нашей барышни, судя по всему, этого месяца нет, — слова Шалевича сочились сладкой патокой, но по холодному блеску неподвижного взгляда было абсолютно ясно, что ни через месяц, ни через два, ни через год звонка из профкома Люба не дождётся.
Выйдя из кабинета, Марья заплетающимися шагами дошла до окна в конце полутёмного коридора и тяжело опустилась на край банкетки. Достав из кармана носовой платок, она с силой прижала его к носу и, стараясь удержать наворачивающиеся слёзы, вцепилась зубами в уголок батистовой ткани.
Подводя жирную черту под её дальнейшей жизнью, серо-жёлтый казённый бланк врачебного заключения не оставлял ей никаких надежд, скупо сообщая о том, что на настоящее время, то есть на первое марта тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, у гражданки Кряжиной М.Н. беременности не обнаружено. Неразборчивые буквы громоздились одна на другую, и узкие змейки чернильных строк, переплетаясь, покрывали лежалый бланк завитушками, похожими на неумелые детские каракули. Расползаясь по грубой шершавости листа осьминожьими щупальцами, чернильная капля поставила последнюю точку, лишая Машу надежды и выворачивая жизнь с лица на изнанку.
И отчего все врачи пишут как курица лапой? Бессмысленно глядя в окно, Марья представила, как, смотав строчки, словно шерстяную нитку в один пухлый клубок, она укладывает аккуратные буковки ровным рядком, и они, прижимаясь одна к одной, складываются совсем в другие слова. Переливаясь на солнце шёлковой серебристой материей, снег отбрасывал яркие блики, и от пронзительных лучей света, отражённых снегом, перед глазами Маши плыли беспорядочные разноцветные круги. Зажмурившись, она почувствовала, как, прокатившись горячей волной под веками, в голову ударила острая боль. Разбиваясь о невидимую преграду, круги распадались на несколько частей и, обращаясь в колючие кристаллики соли, растворялись в её горьких слезах.
Со времени болезни Марьи прошло почти два месяца, промелькнувших цепочкой однообразных, блёклых дней. Каждый вечер Кирилл приходил домой заполночь; видя в окнах квартиры свет, он настраивался на решительный разговор с женой, но, открывая дверь, каждый раз обнаруживал, что в доме абсолютно темно.
Убегая от самой себя, Марья не хотела выходить на прямое выяснение отношений, предпочитая недоговоренность официальному разрыву, но теперь заключение врача перечеркнуло жизнь Марьи крест-накрест, поставит всё точки над «i». Тянуть время до бесконечности ей всё равно не удастся: через месяц, самое позднее через два, собрав вещи, Кирилл уйдёт от неё к Шелестовой, и никакая земная сила не удержит его рядом с ней, если только… Если только…
Отняв платок от заплаканного лица, Марья выпрямилась, и черты её лица приняли выражение какой-то напряжённой торжественности. Как же она сразу не догадалась? Удержать Кирюшу около себя, особенно теперь, она не сможет ни за что, но, если его оттолкнёт от себя та, другая, ему не останется ничего, кроме как покориться неизбежному. И пусть ей придётся опуститься до лжи, её совести придётся пережить это, но никогда она не позволит этой стерве разрушить своё счастье. Настороженно всматриваясь в мерцающие кристаллики снега и не замечая режущей боли в глазах, Марья напряжённо раздумывала, и уголки её губ, выписывая плавную кривую, медленно ползли кверху. Конечно, план её был уязвим, но в случае, если всё пройдёт удачно, дорога к этой мерзавке закроется для Кирочки на веки вечные…
Последний раз всхлипнув, Марья промокнула глаза краем носового платка и, прижав к груди дамскую сумочку, направилась обратно в кабинет врача.
Сверившись с адресом на листочке, Марья обернулась по сторонам, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, неторопливо перешла через дорогу и направилась к подъезду красивого восьмиэтажного дома на набережной. Гулкие удары в ушах напоминали шум морского прибоя и, мешая сосредоточиться, перекрывали почти все звуки внешнего мира. Чувствуя, как по спине скатываются ледяные капли пота, Марья сжалась в комок от напряжения и, стиснув зубы, постаралась унять бьющую тело дрожь. С трудом поднимая негнущиеся, ставшие неподъёмными ноги, она дрожала осиновым листом на ветру. Разбредаясь, словно пьяные, в разные стороны, её мысли беспорядочно цеплялись одна за другую и, зацепившись, неслись на предельной скорости, мелькая разрозненными кадрами прошлой жизни и оставляя после себя на языке горьковато-кислый привкус страха.
Коснувшись ручки подъезда, Марья почувствовала, как, рванувшись что есть силы, сердце больно ударило между лопаток, и, задохнувшись от этой внезапной боли, она торопливо, почти прыжком, переступила через порог.
— Вы к кому, гражданочка? — поправив очки на мясистой переносице, Роза Руфимовна Райх, вахтёр в доме, где жили Шелестовы, цепко окинула взглядом незнакомую подозрительную личность.
— Я в двадцать шестую.
Не останавливаясь, Марья хотела проскользнуть мимо, но, несмотря на внушительное телосложение, Роза Руфимовна прытко выскочила из дверей вахтёрской каптерки и, опередив замешкавшуюся у лифта гостью, нависла над ней гранитной скалой.
— А кто вы такая будете? — Дрогнув студнем тела, Роза Руфимовна начальственно задрала тройной подбородок, и круглые толстые стёкла её очков блеснули в свете пропылённой лампочки коридора.