— Прошу, — сказала я женщине-парамедику, — пожалуйста, попробуйте еще раз.

Его было уже не вернуть, но она попыталась еще раз ради меня. Когда она сообщила мне, что он умер, я отказывалась в это верить. Стоя на коленях, я слезно умоляла ее позволить мне попробовать еще раз. Парамедики переглянулись, и в полной тишине одна из них кивнула. Я снова попыталась сделать искусственное дыхание, пока в какой-то момент не поняла, что произошло. И тогда я начала кричать.

У меня был шок. Я не понимала, что имеют в виду парамедики, говоря, что заберут Джона. Но как только я начала осознавать происходящее, я сказала, что пойду с ним. Я не могла с ним расстаться. Мы вошли в лифт. Мы спустились на тридцать этажей вниз, как делали тысячи раз до этого. Но теперь это было в последний раз.

Когда двери лифта открылись, я пошла за Джоном, лежащим на носилках. Я чувствовала на себе взгляды охранников и швейцаров. Парамедики подкатили каталку с Джоном к ожидающей машине скорой помощи. Именно тогда у меня в голове мелькнула первая вспышка понимания, что наша жизнь, моя жизнь внезапно изменилась. Это ощущение, должно быть, активировало что-то в моей угловой извилине, потому что я испытала временное внетелесное ощущение и увидела эту сцену как будто сверху. Это было похоже на защитную реакцию — попытку разума слегка дистанцироваться от тела, отойти на некоторое безопасное расстояние от болезненной реальности.

И эта реальность преломлялась через слезы в глазах наших соседей, друзей и персонала в здании, которые заботились о нас. Я чувствовала своими зеркальными нейронами их страдания, коллективный горький вздох, от которого хотелось сжаться в клубок.

Мне было мучительно больно не только за Джона, но и за них. Мы были той самой парой, всегда вместе, всегда улыбались, а теперь нас больше не было. Это были единственные близкие мне люди в Чикаго. Несколько соседок поехали со мной в больничный морг. Когда мы говорили о дальнейших процедурах, я словно была где-то в другом месте. В какой-то момент я встала и сказала руководительнице похоронного бюро, что мне нужно снова увидеть Джона.

«Мы не советуем это делать», — сказала она мне и стала объяснять, как начинает меняться тело, как Джон перестает быть похожим на себя. Мне было все равно. Мне нужно было быть рядом с ним. Мне нужно было быть рядом с мужем. Меня привели в помещение, где он лежал. Я плакала и разговаривала с ним. Когда вошла директор и вежливо намекнула, что мне пора уходить, я наклонилась к Джону, поцеловала его и еще раз сказала, что люблю его.

Я чувствовала, что все это неправильно, что мы не должны быть там и нам нужно идти домой.

Мы с Джоном говорили обо всем, поэтому, конечно, мы обсуждали, что мне делать, если он умрет: что сказать нашим друзьям, коллегам, прессе, что мне делать с моей работой и нашим домом. Но мы никогда не говорили о похоронах. Я зациклилась на этой идее возвращения домой. Мы провели бы похороны у нас дома, среди наших вещей.

Во франко-итальянских семьях вроде моей проводить похороны дома не такая странная идея, как это может показаться в Америке. В итальянской деревне, откуда была родом моя бабушка, когда кто-то умирал, его оставляли дома в открытом гробу, а друзья и соседи приходили отдать дань уважения умершему. Члены семьи часто украшали дверь, сообщая таким образом жителям деревни трагичную новость, чтобы люди могли поучаствовать в погребальном процессе и предложить поддержку в трудную минуту. В моей семье вдовы в течение года носили черное: у нас был протокол, которому мы должны были следовать, — способ выразить свое горе. Мне была близка эта традиция, и, думаю, Джон тоже хотел бы этого. Но основная причина моего желания вернуть его домой заключалась в том, что на каком-то уровне я не хотела верить в то, что произошло. Часть меня отрицала это. Часть меня думала, что все это временно. Мне казалось, что я вот-вот нащупаю выключатель, который вернет нас в прежнюю жизнь. Может, Джона просто забрали на несколько ночей в больницу, чтобы провести какую-то новую процедуру, и, если я буду стойкой, сосредоточенной и терпеливой, он вернется.

К счастью, каждый день меня навещала моя лучшая подруга и соседка Фернанда, которая к тому же была клиническим психологом. Она знала, что в этот момент сильного кризиса все, что она может сделать для меня, это молча быть рядом, пока меня накрывает волной чувств. И каждый раз, когда я благодарила ее за это необычное одолжение, она отвечала: «Это не одолжение, это любовь». Мне также посчастливилось подружиться с несколькими ортодоксальными еврейками, которые жили в нашем доме. Несмотря на множество забот о своих больших и все увеличивающихся семьях, эти женщины редко куда-то спешили. Они всегда выглядели спокойными и доброжелательными, всегда были готовы поболтать, пошутить о нашей собаке, о своих детях, внуках или о погоде. Они слышали мои крики в ночь смерти Джона. Они сразу же бросились мне на помощь, и они знали, что делать. Они держали меня, пока я держала Джона за руку, не в силах отпустить его.

В последующие дни эти женщины приняли меня как свою, хотя я не разделяла их веру и мы были всего лишь соседями. Я была благодарна за их заботу, доброту и суп с мацой. Они научили меня еврейской традиции шива, которая придала моему горю некую структуру и упорядоченность. В трауре я использовала традиции и моих предков-католиков, и соседей-евреев. Я одевалась в черное, завесила зеркала в доме, носила разрезанную черную ленту, которая символизировала мою утрату, и слушала успокаивающие молитвы из разных религий. Я чувствовала, что у меня есть пространство, где я могу поделиться своим горем.

Хотя люди иногда используют слова «горе» и «траур» как взаимозаменяемые, ученые и специалисты в области психического здоровья рассматривают их как отдельные, хотя и взаимосвязанные понятия. Горе подразумевает мысли и чувства после потери, а траур — это то, как эти внутренние состояния выражаются вовне. В некоторых традиционных культурах траур может подчиняться ритуалам и правилам. В Китае красный цвет символизирует счастье, радость и удачу и считается одним из традиционных цветов нарядов жениха и невесты, поэтому после смерти человека его близкие не носят красную одежду. На Филиппинах прощание с человеком в открытом гробу часто длится целую неделю, в течение которой нельзя подметать пол.

За исключением нескольких устойчивых традиций (например, похоронной церемонии), у современных жителей Запада траур выглядит очень по-разному. Нет свода правил, которым нужно следовать. Преимущество этого состоит в том, что люди могут оплакивать свою утрату, как считают нужным, не ощущая груз необходимости соблюдать траур «правильно». Недостаток же в том, что если они не знают, как оплакивать своих близких, то, помимо сильной боли, могут испытывать чувство социальной растерянности, беспомощности и дезориентации.

Мне нужен был протокол. Шива была ближе всего к траурным ритуалам моей бабушки. Мне нужны были границы в моем сознании, чтобы сдерживать и контролировать мучительную боль и хаос. Мои соседи позаботились о том, чтобы я не оставалась одна. Они поддерживали во мне жизнь, но я едва ли чувствовала себя живой. Я даже не могла выйти из дома, чтобы выгулять собаку, — соседи делали это за меня. Когда я впервые смогла спуститься в вестибюль, все сотрудники нашего здания сразу же подошли ко мне. Они обняли меня, как баскетбольная команда после игры, только мы все плакали, объединенные горем.

Несколько недель после этого я носила на своих узких плечах мешковатую толстовку Джона и надевала на голову бейсбольную кепку, которую однажды подарила ему. На кепке были буквы RF, что означало Roger Federer. Мы оба были большими поклонниками тенниса, но с годами решили изменить значение этих двух букв на Romantic Forever — романтика навсегда. Эта кепка и его толстовка стали моей униформой, моей второй кожей. Недели превращались в месяцы. Я получала от окружающих все меньше тепла и доброты. Соседи, с которыми я была не особенно близка, стали избегать меня. Они уже выразили свои соболезнования и теперь не знали, что еще сказать. Я стала замыкаться в себе. Я не хотела, чтобы меня видели, и уже начала уставать от жалостливых взглядов. Я пряталась под кепкой, солнцезащитными очками и большим свитером. Вскоре люди перестали узнавать меня или делали вид, что не узнают. Они относились ко мне как к призраку, которым я и стала.

Все мои знания об эмоциональном мозге и о психологии человека казались почти бессмысленными в тот период. Я не могла ничего сделать для себя. Я даже не могла найти мотивацию, чтобы сварить чашку кофе, и чувствовала себя беспомощной. И все же через несколько недель после смерти Джона мне пришлось организовать церемонию прощания с ним. Я ни за что не смогла бы подготовить такое эмоциональное мероприятие без доброты, поддержки и советов наших родственников, друзей, соседей и коллег, включая тогдашнего президента Чикагского университета Боба Циммера и его жену, профессора Шади Барч-Циммер. Церемония проходила в Мемориальной часовне Рокфеллера в Чикагском университете, где Джон выступал с речью на собрании[193].

Теперь часовня была украшена множеством белых цветов, присланных кронпринцессой Дании. Она хорошо знала Джона и восхищалась его деятельностью по борьбе с одиночеством, которой уделяла приоритетное внимание в рамках своего некоммерческого фонда. Сотрудники университета подняли американский флаг до середины флагштока, чего на моей памяти никогда не делали для других профессоров, ушедших из жизни. Университетский волынщик исполнил гимн «О, благодать». Я пришла вся в черном, с вуалью на голове. Помню, что я едва могла поддерживать разговор с кем-либо. Там был доктор Джек Роу, профессор Колумбийского университета, который семь лет назад в Париже вел меня к импровизированному алтарю на нашей свадьбе. Единственное слово, которое он смог подобрать, чтобы описать выражение моего лица, было scheitern. Он позаимствовал его из лекций по немецкой философии. В свободном переводе это означает «потерпевший кораблекрушение». Именно так я себя и чувствовала — как стремительно тонущий корабль.

Во время прощальной речи я собралась с силами. Я знала, что не смогу, не сломавшись, говорить о том, что Джон значил для меня, поэтому я сосредоточилась на всех, кто был там и кто писал нам со всех концов мира. Я знала, что могу говорить за Джона: выражала признательность, обращалась к нашей семье, друзьям, коллегам и студентам и благодарила их за поддержку и заботу. Свою короткую речь я закончила словами благодарности Джону. Разговор с ним в тот момент вызвал во мне (ложное, но успокаивающее) чувство, что он все еще с нами. Это чувство дало мне силы выстоять церемонию. Я сказала, что благодарна за то, что он влюбился в науку. Я говорила о его исследованиях и его гениальности, о том, как он положил начало новому пониманию социальных связей и предоставил нам эмпирические доказательства того, что в жизни, которая связана с другими людьми, больше смысла. И все же, глядя на множество плачущих лиц, я понимала, что наиболее значимая для меня связь разорвана, и не была уверена, что в моей жизни еще может быть смысл.