Ранее, еще до наступления ночи, фанатик настоял на том, чтобы отец Сесил выслушал его исповедь. Отец Сесил так устал, что уснул, не успев отпустить грехи Мартину. Как всегда, исповедь Мартина оказалась бесконечной, и отец Сесил так и не уловил ее сути, пока не отключился. Старого священника поразило, что Мартин Миллс решил покаяться по поводу всех перипетий своей жизни.

Мартин начал с периода своего новициата в Святом Алоизии в Массачусетсе, перечислив несколько разочарований в себе самом. Отец Сесил старался внимательно выслушивать схоласта, поскольку в его голосе звучала неотложная потребность высказаться; однако способность молодого Мартина виниться во всех смертных грехах была неисчерпаемой – вскоре бедный священник почувствовал, что его участие в исповеди Мартина излишне. Например, Мартин признался, что, будучи послушником в Святом Алоизии, совершенно не был впечатлен священным событием – прибытием в дом послушничества в Массачусетсе святых мощей, то есть руки святого Франциска Ксаверия. (Отец Сесил подумал, что в этом нет ничего плохого.)

Прислужником, явившимся с отрубленной рукой святого, был небезызвестный отец Терри Финни из Общества Иисуса; он самоотверженно разъезжал с этой «золотой» реликвией по всему миру. Мартин признался, что ему святая рука показалась не чем иным, как скелетом чьей-то конечности под стеклом, чем-то отчасти уже обглоданным – какими-то объедками. Лишь теперь схоласт осмелился признаться в таких богохульных мыслях. (К этому моменту отец Сесил уже крепко спал.)

Дальше – больше. Мартина беспокоило, что ему понадобились годы, чтобы разрешить вопрос о Божественной милости. И порой схоласт чувствовал, что он делает сознательное усилие, чтобы не думать об этом. Старому отцу Сесилу действительно стоило бы это услышать, потому что Мартин Миллс был полон опасных сомнений. В конечном счете эта исповедь и привела молодого Мартина к его нынешнему разочарованию в себе, что и сказалось на его поездке в цирк и обратно.

Схоласт признался, что он виноват, поскольку испытывал к мальчику-калеке больше любви, чем к девочке-проститутке; отвращение к проституции оставило его равнодушным к судьбе девочки. А доктор Дарувалла спровоцировал иезуита на чувствительную тему гомосексуализма; Мартин сожалел, что он поговорил с доктором с позиции интеллектуального высокомерия. К этому моменту бедный отец Сесил спал уже так крепко, что не проснулся, даже когда повалился вперед в своей исповедальне, уткнувшись носом в решетку, где Мартин Миллс его и увидел.

Глядя на нос старого священника, он понял, что отец Сесил спит мертвым сном. Он не хотел беспокоить бедного человека, однако было бы неправильно оставлять его в таком неудобном положении. Вот почему миссионер отправился на поиски брата Габриэля; как раз тогда бедный брат Габриэль и принял по ошибке схоласта в бинтах за преследуемого христианина из прошлого. После того как его страх улегся, брат Габриэль отправился будить отца Сесила, который после этого провел бессонную ночь; священник не мог вспомнить, в чем исповедовался Мартин Миллс и отпустил ли он грехи этому фанатику.

А Мартин спал как блаженный. Как приятно было наговорить все это на самого себя даже без отпущения грехов; в наступающем завтра кто-нибудь обязательно выслушает его полную исповедь, – возможно, на сей раз он обратится к отцу Джулиану. Хотя отец Джулиан казался пострашнее отца Сесила, все-таки отец настоятель был немного моложе. Таким образом, с чистой совестью и без постельных клопов Мартин спал всю ночь. Преисполненный сомнений в одну минуту и самоуверенности в другую, миссионер являл собой ходячее противоречие – он абсолютно не заслуживал никакого доверия.

Нэнси также спала всю ночь; нельзя сказать, что это был «блаженный сон», но, по крайней мере, она спала. Конечно, помогло шампанское. Она не слышала звонка телефона, на который детектив Пател ответил на кухне. Было четыре часа утра Нового года, и поначалу помощник заместителя облегченно вздохнул: звонок был не от офицера службы наружного наблюдения, которому было поручено следить за домом Догаров на старой Ридж-роуд в Малабар-Хилле; это было донесение об убийстве в квартале красных фонарей в Каматипуре – проститутку убили в одном из, пожалуй, лучших публичных домов. Обычно никто не будил заместителя комиссара в таких случаях, но и дознаватель, и судебно-медицинский эксперт были уверены, что это преступление связано с Дхаром. На животе убитой шлюхи снова был изображен слон, но это убийство было также отмечено новыми пугающими деталями, на которые, по мнению звонившего, детективу Пателу стоило бы посмотреть.

Что касается наружного наблюдения за домом Догаров, порученного субинспектору полиции, то он, должно быть, тоже проспал всю ночь. Он клялся, что миссис Догар не выходила из дому; выходил только мистер Догар. Субинспектор, которого заместитель комиссара позже назначит на что-то безобидное вроде ответов на письменные жалобы, уверенно заявил, что, судя по характерному стариковскому шарканью, это был мистер Догар; он также отметил, что фигура была сутулой. Опять же мистер был в мешковатом костюме серого цвета. Это был мужской костюм, весьма свободный – не тот, в котором мистер Догар был на новогоднем вечере в клубе «Дакворт», – под костюмом на мистере Догаре была белая рубашка с расстегнутым воротником. Старик сел в такси около двух часов ночи, а вернулся в другом такси в три сорок пять. Этот субинспектор (которого заместитель комиссара впоследствии понизит в должности до констебля) самоуверенно предположил, что мистер Догар навещал или любовницу, или проститутку.

Определенно проститутку, подумал детектив Пател. Только, к сожалению, это был не мистер Догар.

Хозяйка якобы лучшего борделя в Каматипуре сообщила заместителю комиссара, что в правилах ее заведения выключать свет в час или в два часа ночи, в зависимости от количества клиентов или их отсутствия. После того как свет был выключен, она принимала только ночных посетителей; за ночь с одной из ее девочек госпожа взимала с клиента от ста рупий и больше. «Старик», приехавший после двух часов ночи, когда в борделе было темно, предложил хозяйке триста рупий за самую маленькую девочку.

Детектив Пател сначала подумал, что мадам, должно быть, имела в виду свою самую юную девочку, но мадам с полной уверенностью заявила, что джентльмен просил ее о «самой маленькой»; во всяком случае, такую он и получил. Аша была очень маленькой, изящной девочкой, лет пятнадцати, заявила мадам. Не больше тринадцати, подумал заместитель комиссара.

Поскольку свет был выключен и в коридоре не было других девушек, никто, кроме мадам и Аши, не видел подозреваемого старика – он не был таким уж старым, полагала мадам. И он вовсе не сутулился, вспоминала мадам, но, как и разжалованный затем офицер службы наружного наблюдения, она отметила, насколько велик ему костюм и что он серого цвета. «Старик» был очень гладко выбрит, за исключением тонких усов – последние были накладными, предположил детектив Пател, – и у него была необычная прическа… при этом мадам высоко подняла руки надо лбом и сказала:

– Волосы у него были выстрижены на затылке и над ушами.

– Да, я знаю. Это прическа «помпадур», – сказал Пател. Он знал, что цвет волос не окажется серебристым с белыми прядями, однако все равно спросил об этом.

– Нет, волосы были черные с серебристыми прядями, – ответила мадам.

И никто не видел, как ушел этот «старик». Мадам проснулась из-за монахини. Ей послышалось, будто кто-то пытается открыть дверь с улицы; когда она пошла посмотреть, за дверью стояла монахиня – было, вероятно, около трех часов ночи.

– И много монахинь попадалось вам здесь в такой час? – спросил ее заместитель комиссара.

– Конечно ни одной! – воскликнула мадам.

Она спросила монахиню, что ей нужно, и монахиня ответила, что ищет христианскую девочку из Кералы; мадам ответила, что в ее доме нет христианок из Кералы.