Мы очутились на одной из сотен террас, гигантскими ступенями обрывавшихся в пропасть. Только на здешней террасе никто не вырастил бы и луковицу. Единственным ярким пятном на фоне бурого песка выступала диковинная шестилучевая звезда, на которой мы стояли. Из хрустящего песка торчали стволы уродливых деревьев. Лысая роща зацепилась за склон, противно скрипела голыми ветками, на которых вместо листьев росли шипы. Под деревьями ползали комковатые создания, похожие одновременно на гигантских жаб и верблюжью колючку. Покрытые слизью многоножки спускались по бугристым стволам и шустро прятались в норы. За колючей рощей бурлил ручей, вода стекала с террас, расположенных выше, наполняла крошечный пруд, чтобы низвергнуться из него еще ниже в пропасть.

О боги, что это была за вода! Озерцо переливалось оттенками алого, из него били фонтаны, на поверхности лопались пузыри. У меня возникли сомнения, что здесь удастся утолить жажду. С каждым дуновением ветра нас точно окутывало облако серы. Из тумана доносился низкий вой, и некое подобие музыки, точно флейтисты играли мелодию наоборот. Высоко над головой, редко взмахивая четырьмя крыльями, проплыла пузырчатая тварь, которую я не хотел бы взять в руки.

– Какая грозная красота… – прошептал Исайя. – Мои невзгоды стоили того, чтобы это увидеть. Друзья мои, мы точно… мы точно на вершине Седого перевала… ты знаешь, эгемон, это там, где самые северные сигнальные костры. Там так же трудно говорить, и почти невозможно носить поклажу…

Даже пара слов вызвала у толстяка одышку, он сипел и рвал застежки слишком тесного нагрудного доспеха.

– Исайя, ты не знал истинных невзгод, – сквозь зубы пробурчал дядя Лев.

– Почтенные киры, здешним обитателям не так важно дышать, как нам, – успокоил Дрэкул. – Идемте ближе к краю, надо чтобы лодочник нас заметил. Мне не нравится эта почва под ногами… Эгемон, что бы ни спросили, заклинаю тебя, думай только о новой коже. Не сомневайся, твои мысли будут услышаны.

Порой я готов был возненавидеть наставника за его ловкую и коварную способность связать в один узел ответ и вопрос. Как я могу думать о доспехах, если даже не знаю, у кого их просить? И чем я могу расплатиться, кроме грязного хитона и верного меча?

Я шагнул на бурый песок, и звезда последний раз вздохнула под ногой. Ближайшие шипастые деревья с треском и визгом втянулись в почву. Зарылись в мгновение ока, точно сурки, вместе с ветками, и со своими мерзкими обитателями. Стало понятно, что нам не только водопой не найти, костер развести тоже не под силу. Я медленно продвигался к краю террасы, среди груд камней, наставники дышали в спину, дорога расчищалась сама собой, и наконец, открылась обитель Матери, заманчивая и грозная.

Заглянув за край террасы, вы напрасно кидали бы камни, в надежде услышать дно. Терраса обрывалась в бездну, где кружили бесчисленные стаи светляков. Город рос из глубины колодца, он одновременно походил на висящее в сумраке веретено, или на перевернутую пирамиду. Ручаюсь, ни один придворный зодчий не сумел бы рассчитать столь совершенную формулу абсурда. Кир Исайя был прав – ради подобной красоты порой не жаль испытать страдания. Город светился оттенками лилового, он вращался, неторопливо, величественно, являя нашим изумленным взорам чудесные лестницы, портики, беседки, кованые решетки, колонны и арки. Где-то внутри невиданных строений разливался свет, гораздо более яркий, чем нежное мерцание летучих жуков. Словно подчиняясь холодному пламени, на изогнутых площадях города вытягивались и приседали сотни пятнистых мраморных статуй. Они столь прихотливо меняли свой облик, что мы не могли угадать, люди или демоны запечатлены в благородном камне. Завывали невидимые трубы, под козырьками портиков мелькали тени, но ни один живой обитатель не показывался. Зато показались мосты, горбатые, идеальные, точно формулы геометра, узкие мосты парили и кружились вместе с чудовищным сплетением улиц, манили в глубины скрытых жилищ, но ни один из них не достигал террас, висящих над пропастью. Ближайшие ступени, покрытые богатым ковром, проплыли в пустоте, ничем не удерживаемые, в стадии от наших уставших ног, словно дразнили нас, изможденных, задыхающихся, сырых от пыли.

– Смотрите, там, кажется, лодка, – протянул руку евнух. – Эгемон, я присяду, мне нечем дышать…

Мне тоже хотелось сесть, а еще лучше – лечь. Даже мне, самому молодому, приходилось втягивать ледяной воздух ртом, подобно выброшенной на берег кефали. Здесь дурно пахло, холод проникал под кожу подобно мерзким болотным пиявкам. Очень скоро мы убедились, что от мороза не спасает ни одежда, ни вынужденная гимнастика. Однако обратный путь давно зарос чужими слезами.

– Здесь кто-то есть, – кир Лев тревожно оглядывался.

– Вон они, гадкие твари, они нас боятся, – книжник брезгливо косился на волосатых многоножек. Те снова повылезали из нор и взбирались на колючие кусты.

– Нет, я думаю, эти мелкие даже не ядовиты, за нами следит кто-то другой, – Лев достал кинжал, я последовал его примеру. Мой дядя уважал любого врага, и потому выжил там, где насмешники сложили головы. – Те, кого следует опасаться, ползут к нам с двух сторон, но я их не вижу.

Там, где остыли наши следы, из песка с тихим шелестом выбирались деревья, точно подтягивали себя на голых ветках. Пузырчатая тварь, похожая на гигантского раздувшегося слепня, сложила крылья и камнем упала вниз. Придавила какое-то мелкое существо под кустом, воткнула в него сразу четыре лапы и принялась шумно жрать.

– Проклятье! – Кир Дрэкул присел на колено, приложил ладонь к бурому крошеву. – Мы должны были попасть сразу во дворец…

– Кого ты чуешь, кир Дрэкул?

– Если это то, что я думаю, нам лучше вернуться на поверхность врат! Остановить нагов обычным оружием невозможно…

– Нагов? – встрепенулся книжник. – Ты говоришь о мудрых ламиях?

– Мудрость? Однажды мой покойный брат Мирча по просьбе критского тирана выжег целый выводок, – скривился Дрэкул. – Гады душили деревенских детей, пока тех не осталось вовсе. В чем тут мудрость, кир Исайя?