— В Париже я навещала Аннемари де Пасси и знаю все о Мишеле и о твоем втором муже. Он ведь умер, как Люциус, верно?
Ни малейшая тень тревоги не омрачила лицо Моники. Она съела третью клубничину и снова взялась за чашку. Глоток. Еще глоток. Отставив чашку, она посмотрела мне в глаза.
— Там, где я родилась, говорят: самый скучный человек тот, кто выкладывает о себе все.
Я достала из сумочки ротинал и протянула ей. Моника повертела пузырек в руках, слегка улыбаясь, словно забавным воспоминаниям.
— Старая сморщенная сучка! Чего она хочет добиться? — Пузырек с ротиналом покатился по постели. — Она путалась с собственным братцем, эта Аннемари! Ненавидела во мне соперницу.
Еще глоток кофе. Моника отставила чашку и принялась играть лентой, что скрепляла пеньюар у горла. Ее лицо стало добрее. Не знаю, что было тому причиной: задумчивость, что смягчила черты Моники, ласкающее движение пальцев или неожиданно хрупкий и трогательный вид ее в постели, но я вдруг ощутила острый всплеск эмоций, в котором смешались раскаяние, ужас, чувство вины и один Бог знает что еще.
Меня так и подбросило в кресле. Едва сознавая происходящее, слыша один только яростный стук сердца, я сделала рывок вперед и схватила первое, до чего могла дотянуться — кофейник, — опрокинув при этом недопитую чашку Моники и кувшинчик с остатками молока. Темная и белая жидкость, смешавшись, хлынули через край подноса на постель. Моника пронзительно закричала:
— Мои простыни! Мои прекрасные простыни!
Вся дрожа, я поставила кофейник на ночной столик и пробормотала что-то в свое оправдание. Прежде чем я выпрямилась, Моника влепила мне звонкую пощечину. Это еще больше ошеломило меня.
Я стояла окаменев, глядя в ее искаженное до неузнаваемости лицо, а она кричала и кричала одно и то же, теперь уже по-французски:
— Mes drapeaux! Mes beaux drapeaux!
Внезапно она оттолкнула меня, спрыгнула с кровати и бегом бросилась в ванную. Вернулась она с мокрым полотенцем. Как человек совершенно невменяемый, она терла и терла пятно, а я боялась шевельнуться. Когда пятно побледнело, я сочла возможным заговорить:
— Как будто сходит…
Моника несколько успокоилась и наконец оставила простыни в покое. Она постояла над постелью с капающим полотенцем в руке, испустила судорожный вздох и повернулась ко мне. Я впервые видела ее в ярости и поразилась тому, каким одутловатым и уродливым может быть это лицо.
— Ты нарочно это сделала, я знаю!
Я раздвинула двери на балкон и вышла вдохнуть свежего воздуха.
— Что ты делаешь! Там холодно!
— Вчера ты надевала мое ожерелье, о котором у меня столько счастливых воспоминаний. Для меня оно все равно что близкий друг. В нем много лет назад я давала обед в честь президента Франции. Узнав, что когда-то оно принадлежало Марии Антуанетте, он сказал: «Другие времена, другие судьбы!» Как же он ошибался!
Взгляд Моники потянулся к туалетному столику. Разумеется, ожерелья там уже не было.
— Положи на место!