Думаю, к уходу Джеффа привело несколько факторов. Он ощущал легкий испуг, находясь на одной сцене с другим великим гитаристом, и он плохо переносил гастрольные условия. Наш менеджер Саймон Напье-Белл запихнул нас в этот ужасный тур Дика Кларка, где были эти кошмарные старые грейхаундовские автобусы, на которых нас везде возили — они могут любого убить. Нас пол-тура в них трясло и шатало. И Джефф покончил с этой болтанкой где-то на середине, разбив гитару в гримерке прям передо мной и вернувшись в Лос-Анжелес. Будучи профи, Джимми сказал: “У нас контракты, давайте продолжим играть”. Он, воспользовавшись моментом, стал намного больше всего делать на гитаре.

Для меня это было лучшее время в группе. Ранние годы были захватывающими, но примерно к седьмому туру по Америке это приелось. А когда пришел Джимми, и я перешел на бас, это снова стало интересным. К сожалению, Джим и Кит шли другой дорогой. Они баловались наркотой и иногда исчезали.

Когда группа превратилась в квартет, мы разделились на два лагеря. Джим и Кит обычно вместе ездили на своём Мини Купере, а мы с Джимми на моём. Джимми не водил, а я любил водить, поэтому все было нормально. У меня был Mini Cooper S, который был таким легким и при этом так нелепо перекаченным мощью. Глупая машина, но какой драйв!

Как-то поздно ночью нам надо было возвращаться после концерта, а в те времена с автострадами было не очень хорошо, и нам пришлось наматывать мили по проселочным дорогам. Джимми не знает, но я чуть не убил его. А я не рассказывал ему эту историю о том, как на скорости в восемьдесят-девяносто миль в час проходил поворот в деревне, где на дороге оказался этот долбанный осел. С тех пор я скучаю по тому ослу. Ведь такая смерть превратила бы нас в легенд. А Джимми все проспал. И, конечно, я всегда смеюсь, вспоминая, что он любил вздремнуть после концерта, а я любил повилять из стороны в сторону, просто чтобы посмотреть как его башка будет мотаться взад-вперед до того, как он проснется.

К сожалению, “Little Games”, пластинка, которую мы сделали с Джимми, была проходной работой для нашего продюсера Микки Моста, поэтому там совсем не было отражено то, куда мы двигались на наших концертах. Микки был хитмейкером и совсем не понимал нас. Помню у себя в офисе он выдвинул ящик стола, и там была куча демо-лент, и, конечно, из того, что он выбрал для нас, ничего не подходило нам по-настоящему, за исключением может быть песни “Little Games”.

Микки был очень успешным, но он хотел чтобы уже к десяти часам была фонограмма минус, в двенадцать обед, до пяти наложить вокал и свалить домой к ужину. Он думал только о синглах и не парился на счет альбомов. Обычно он говорил: “Вы ребята, на альбоме, можете делать всё, что хотите, но только на это у вас есть определенное количество времени”. Но, у нас, опять таки, было секретное оружие в лице Джимми со всеми его техническими навыками. Поэтому мы сочинили и записали отличный альбом, и, на мой взгляд, это лучшее, что когда-либо выходило в эпоху Микки Моста. Альбом был местами грубоват, местами крут, но он опережал свое время.

Как и в случае с “Happenings Ten Years Time Ago” должно было пройти время, чтобы он дошел до сердца.

Вы можете видеть, как умен был Джимми уже тогда. Даже будучи в Yardbids, он знал что времена менялись, и синглы уходили в прошлое. Он видел, что альбомы приобретают большую значимость, и был сфокусирован на том, чтобы передать всю палитру группы. Это у него потом получится реализовать в Led Zeppelin, где он доказал свою правоту.

Я не прошу жалеть меня, но мне хотелось, чтобы Yardbirds продолжались. Я бы прошел через те двери вместе с Джимми и Yardbirds. Думаю мы были круты в формате четырех. Мы стали больше, жирнее и, в своем роде, креативнее. Джимми вдохнул в группу жизнь. Но к тому моменту у нас были два парня, которым этого было уже достаточно. Они хотели играть то, что я называю “музыкой воды”, ну или нью-эйдж. Мне это не нужно было, а они хотели этим заниматься. И вот во время последнего тура они через поверенного расторгли контракты, заявив “больше никаких туров и большое спасибо”.

Джимми был расстроен, но он уходил с карманами, набитыми идеями, собранными за восемнадцать месяцев. А я немного притомился с дороги. В эту группу я пришел в пятнадцать лет и уходил в двадцать один, все еще оставаясь очень молодым. Если я и хотел с кем-то играть, то только с Yardbirds. Моей другой большой любовью была фотография. Я не знал, что мне готовит будущее, но устал каждое утро просыпаться в компании алкоголика или наркомана. Я больше не мог этого делать. Я хотел на какой-то период спланировать более или менее четкое будущее, и фотография полностью для этого подходила.

Я знал, что Джимми хотел продолжать, и у Yardbirds были запланированы какие-то концерты в Скандинавии, которые нужно было отыграть. А поскольку Yardbirds уже не существовало, Джимми хотел собрать новую группу и выступить в те даты. Я ездил с Питером и Джимми в Бирменгем посмотреть на Роберта Планта. Он играл с великим Джоном Бонэмом, и мы все тогда сказали: “Джимми, вот барабанщик, который тебе нужен.” Как ни странно, на счет Планта никто особо не был уверен, тот был немного крикуном в то время.

Джон Пол Джонс был великим басистом, и у него был такой потрясающий саунд. Он играл на тех ранних усилках Ampeg и басу Fender Jazz Bass, в то время как мы все в Yardbids играли на басу Epiphone Rivoli, у которого был мутноватый звук. У Джонса был прекрасный саунд, объемный и с четкой атакой, — для Led Zeppelin лучше басиста не найдешь. Таким образом к концу дня, Джимми собрал в одно целое всё это идеальное сочетание. Он ведь еще во времена Yardbirds обработал множество разных идей, которые теперь сидели у него в мозгу. Они сидели на их первой встрече, играли “Train Kept A-Rollin” или что-то ещё, и если ты слышишь, как они это играют, то понимаешь, что это нечто. Но я уже был вне этого. Свободный от всего. И у меня не было денег. Мне было двадцать один, и на счету в банке, думаю, лежало долларов триста. Безумие, ведь? Но это было неважно. У меня была фотография, и я сделал её своей работой.

Вскоре я переехал работать в Нью-Йорк, и, думаю, меня узнали всего один раз; это был почтальон. Моя студия располагалась на Пятой Авеню, рядом в Вашингтон-Сквер, куда и пришел этот парень со своими конвертами. Он заглянул в студию когда мы занимались съемкой, и спросил: “А вы не Крис Дрейя из Yarbirds?” Никто в моем мире уже не знал, что я был музыкантом, я вообще никогда об этом не упоминал.

Распад группы настолько меня травмировал, что я еще несколько лет не мог слушать музыку. Я уехал в Нью-Йорк в то время, когда Джимми собрал Led Zeppelin, и они стали настоящими монстрами.

Джимми позволил мне сделать их фотографию для тыльной стороны конверта первой пластинки. Они заплатили мне двадцать одну гинею. У нас с Джимми сохранились близкие связи по части фотографии, потому что он полностью мне доверял. А еще я всегда старался, чтобы он хорошо выглядел.

Как-то раз, когда мы с женой уже жили в Бруклине, мне позвонил Питер Грант, чтобы сказать, что группа будет выступать в Мэдисон-Сквер-Гарден и поинтересоваться, не хочу ли я заглянуть. Я подумал, что было бы приятно снова всех увидеть, поэтому мы встретились внизу на условленной автостоянке, и меня провели в гримерку. Они были замечательными, очень замечательными со мной — никакого пафоса и во многих отношениях все было очень душевно. Помню Джимми повернулся ко мне и сказал: “Нам пора идти играть. Крис, ты останься с нами, сядь где захочешь”. Я вышел из гримерки когда они уже начинали свой убийственный сет песней “Whole Lotta Love”. Помню, иду по бетону за сцену, а здание трясется. Я добрался до самого большого нахрен рок-н-рольного звука, который я когда-либо слышал, и это было так грандиозно, что невозможно было поверить. Я настолько был выбит этим из колеи, что не понимал, каким же большим должен быть этот концерт.

Когда я уходил из Yardbirds, наша самая большая аудитория составляла может быть пять тысяч человек. А тут вдруг двадцать пять, а то и тридцать тысяч человек. Да, я тогда, в тот промежуточный период, считай, был как монах. Вот ведь открытие.