Несмотря на все это, многие женщины становились «фронтовыми женами» командиров. Иногда вследствие этого рождалась настоящая любовь, чаще – нет. Аборты, которые делались без обезболивания, в землянках, были явлением заурядным. Капитан Фанни Соломян Лутц, еврейка, физиотерапевт по специальности, стала главным врачом партизанской бригады, базировавшейся под Пинском; она экспериментировала с травяными настоями из растений, собранных в лесу, и сделала немало успешных абортов с использованием хинина, хотя неоднократно результатом становилась смерть на операционном столе[619].
Большинство еврейских женщин-партизан поступались своей идентичностью и полагались на мужчин. Имевшееся у них оружие конфисковывалось, их заставляли тачать кожаные сапоги для бойцов, стряпать и стирать, от чего у них шелушилась и трескалась кожа на руках[620]. Стряпня в лесу тоже была нелегким занятием: женщинам приходилось заготавливать дрова для костра, носить воду и проявлять невероятную изобретательность в условиях скудных запасов провианта. В штабах отрядов женщины служили канцеляристками, стенографистками и переводчицами, небольшое число женщин были врачами и медсестрами.
Встречались, однако, среди еврейских женщин и исключения: некоторые были спецагентами, разведчицами, фуражирами, перевозчицами оружия, диверсантками, поисковиками беглых военнопленных, а также полноправными лесными бойцами. Местные крестьяне испытывали шок, когда они появлялись – во всеоружии, с винтовками, а иногда и с детьми за спиной.
Фая Шульман[621], последовательница ортодоксального модернизма[622], была фотографом из города Ленин у восточной границы. От массового расстрела, в котором погибло 1850 евреев, в том числе ее семья, Фаю спасло ее «полезное ремесло» – ее заставили проявлять фотографии нацистских истязаний евреев. Сознавая, что и ее конец близок, Фая убежала в лес и умолила командира взять ее в его партизанский отряд. Зная, что она – родственница врача, тот определил ее в медсестры. Фая совершенно не разбиралась в медицине, но быстро преодолела брезгливость и психологический надрыв. Кровь раненых казалась ей кровью ее матери и вызывала картины убийства каждого из членов ее семьи. Однако под руководством ветеринара она научилась делать операции – под открытым небом, на операционном столе, сооруженном из веток, используя водку, чтобы притупить боль у раненого, которому ей предстояло зубами отхватить палец; а однажды она таким же образом вскрыла собственную загноившуюся плоть, прежде чем кто-нибудь успел заметить, что у нее лихорадка, и избавиться от нее как от обузы. В свои девятнадцать лет Фая носила в себе свой собственный мир и была постоянно вынуждена принимать решения, чреватые выбором между жизнью и смертью.
Фая настояла на участии в боях и на совершении рейда мщения на ее родной город. «Нацисты засы́пали общую могилу землей и песком, но даже спустя много дней после расстрела земля над ней шевелилась от оседавших тел; высохший верхний слой треснул, и сквозь трещину, словно из гигантской кровоточащей раны, сочилась кровь, – написала она впоследствии. – Я не могла стоять в стороне, когда кровь моих родных все еще проступала из засыпанного рва»[623]. Фая забрала из дому свою камеру, которую потом, в лесу, закапывала в землю, когда отправлялась на свои частые партизанские задания. Наряду с объективом ружье стало ее лучшим другом, и она по ночам обнимала его, как любовника, сознавая, насколько искорежила война ее сексуальное развитие. «Я лишилась юности самым болезненным образом, – вспоминала она. Фая любила танцевать, но с танцами было покончено. – Мою семью убили, подвергнув жестоким истязаниям. Я не могла позволить себе развлекаться и испытывать радость»[624]. Однажды она, очнувшись ото сна, увидела собственную винтовку, нацеленную ей в голову человеком, чьи притязания она отвергла (слава богу, кто-то из друзей разрядил ружье), но в целом она чувствовала себя как «один из тех мальчиков», с которыми ела из общего котла (каждый доставал ложку из своего сапога), делилась своей долей табака, набитого в самокрутку, пробиралась через нашпигованные минами леса, и ей наряду с ними была оказана высшая военная почесть – казнить ударами штыков группу пойманных шпионов. (Фая намеренно опоздала на место казни, чтобы не участвовать в убийстве; она была отчаянно храброй, но жестокой – никогда.)
Все это время она скрывала свое еврейское происхождение, каждый раз во время Песаха придумывая предлоги, чтобы есть в одиночестве. Только сорок лет спустя она призналась, что мужчина, который был ей небезразличен, игнорировал ее потому, что сам скрывал свое еврейство и боялся, как бы их связь не показалась подозрительной. Даже среди повстанцев приходилось постоянно таиться.
Так было, пока ты не попадал в один из партизанских отрядов, состоявших полностью из евреев. Эти уникальные объединения обычно организовывались еврейскими активистами в самых густых лесах на востоке. Поначалу это были семейные лагеря, где прятались беженцы (знаменитый отряд Бельских, еврейское боевое соединение, насчитывавшее 1200 человек, принимал всех евреев), которые также совершали диверсионные акции. В отряде было гораздо больше женщин, некоторые из них ходили на всякого рода задания, другие несли караульную службу[625]. Однажды в Рудникский лес[626] прибыла большая группа евреев, готовых к партизанским действиям. Это были товарищи из Вильно[627].
После подпольной встречи с Аббой Ковнером, на которой он отчеканил: «Мы не пойдем, как овцы, на убой», различные виленские еврейские движения быстро и охотно сомкнули свои ряды, образовав FPO – идишский акроним Объединенной партизанской организации. В качестве курьеров, организаторов и диверсантов в ней действовало большое количество женщин, в том числе товарищи из «Юного стража» Ружка Корчак и Витка Кемпнер.
Еще в 1939 году, когда Гитлер напал на Польшу, миниатюрная Ружка Корчак проделала триста миль по «подземной железной дороге»[628], созданной для побега евреев, и добралась до Вильно. Там она поселилась в бывшей богадельне, где теперь помещалась тысяча подростков, беженцев-сионистов, ждавших алии, которую тогда еще можно было совершить из Вильно (город внезапно оказался под литовским правлением). Семья, школа, проблемы, мечты – ничто из старой жизни Ружки теперь не имело значения. Ее великолепная способность слушать собеседника и разрешать конфликты быстро сделала ее лидером.
Однажды утром[629], когда Ружка была поглощена чтением книги о социалистическом сионизме, к ней подошла жизнерадостная девушка с длинными ресницами и спросила на безупречном польском:
– Зачем тебе такая серьезная книга?
– Мир – серьезное место, – ответила Ружка.
В родном городе Ружки евреев было мало, и когда ее учительница в классе позволила себе антисемитское замечание, она замкнулась, стала робкой белой вороной, проводившей все свободное время в библиотеке.
– Я думаю, что не так уж он серьезен, – возразила девушка, которую звали Виткой. И добавила, что если даже и так, то: – Тем более не сто́ит читать серьезные книги.
Ее любимой книгой был «Граф Монте-Кристо».
Витка оказалась в Вильно после того, как сбежала из своего маленького городка, выбравшись из окна уборной в синагоге, где нацисты заперли всех евреев. Будучи одной из лучших учениц еврейской школы, Витка первой из женщин вступила в «Бетар» и получила там «полувоенную» подготовку. Она считала себя польской патриоткой и успела поучаствовать в разных молодежных движениях, прежде чем остановилась на «Юном страже», но она никогда не была склонна к догматизму.
Ружка и Витка быстро сдружились. Ружке были свойственны принципиальность и сдержанность; Витке – неистребимое легкомыслие, несмотря на все потери. Однажды они заметили нескладного активиста «Юного стража», наблюдавшего за молодыми людьми. Шляпа у него была глубоко надвинута на лоб. Все считали его привлекательным, а Витка находила странным. Никто не решался подойти к нему. «Мне было интересно, почему никто с ним не разговаривает, – рассказывала потом Витка. – Неужели он такой страшный?» Она подошла к нему и поздоровалась[630]. Это был Абба Ковнер.
Когда Вильно оккупировали русские, Витка сбежала, но вернулась, когда нацисты снова взяли город. Если немцы все равно везде, подумала она, то лучше быть там, где Ружка. Она ехала на попутке с каким-то нацистом, но когда призналась ему, что она еврейка, тот запаниковал и удрал от нее. Тогда она забралась в товарный поезд и, приехав в Вильно, бесстрашно пошла по тротуару, без желтой заезды. Ружка остолбенела, увидев ее.
– Ты сумасшедшая? Хочешь, чтобы тебя убили?[631]
Вместе они перебрались в гетто, спали на одной кровати, всячески увиливали от широкомасштабных жестоких «акций» – однажды выдали себя за жен офицеров[632]. Как-то «Юный страж» послал Витку на арийскую сторону. Ружка покрасила ей волосы, но цвет получился рыжий, тогда они заплатили еврейскому парикмахеру, чтобы он перекрасил ее[633], предварительно обесцветив волосы перекисью. По словам Ружки, «даже цвет волос не мог отвлечь внимание от ее длинноватого еврейского носа и типично еврейского взгляда»[634]. Несмотря на это, Витка была готова с безграничной уверенностью дурачить поляков. Дурачить немцев, заметила она, легко: «Немцы верят тому, что им говорят»[635]. Однажды, забыв взять свою желтую звезду, она прикрепила на рукав желтый осенний лист[636].