Час спустя послышался топот сапог. Потом немецкая речь, ругательства, хлопанье дверей, звуки переворачиваемой мебели.

Реня с товарищами не шевелились, почти не дышали.

Полная тишина и неподвижность.

Наконец нацисты ушли.

Но тесно набившиеся в бункер люди продолжали сидеть неподвижно еще несколько часов. Почти тридцать человек теснились в маленьком бункере. Воздух поступал в него лишь через крохотную щель в стене. Внутри царила мертвая тишина, если не считать тихого жужжания мухи. Постепенно людей обволакивала невыносимая духота. Потом – вонь. Люди стали разгонять воздух руками, стараясь не дать друг другу упасть в обморок. Внезапно лишилась чувств Ципора Мардер. К счастью, у группы было в запасе немного воды и нюхательная соль, девушку попытались привести в чувство, но она оставалась неподвижной, ее одежда насквозь промокла от пота. Что было делать? Остальные и сами еле дышали. Они щипали и похлопывали Ципору, пока она наконец еле заметно не пошевелилась. От недостатка кислорода всех тошнило. «Во рту пересохло от чудовищной жажды», – вспоминала Реня.

Одиннадцать часов утра. Наверх, судя по тишине, никто не возвращался. Семь часов в бункере; сколько еще люди смогут продержаться? Они сидели еще полчаса. Потом издалека – одинокий голос. Звук, который, казалось, донесся из могилы. А за ним – целый хор жутких, пронзительных криков. Реня услышала сверху звуки бьющихся в конвульсиях тел.

Все ждали, когда кто-нибудь из товарищей наверху откроет крышку плиты.

– Кто знает, есть ли там еще кто-нибудь? – сказала Фрумка почти безнадежно. Никто не приходил.

И наконец – шаги. Крышка откинута.

Макс Фишер, отвечавший в «Атиде» за сирот[600], и юная Ильза Хансдорф[601] вернулись. По чистой случайности они избежали депортации. Страшный вой вырвался из груди Рени: семеро лучших! Погибли!

Рене потребовались огромные усилия даже для того, чтобы просто выслушать то, что рассказывали товарищи. Всех согнали на пустой участок, огороженный веревкой и охранявшийся еврейской милицией. Евреев выстроили в длинную шеренгу. Немцы даже не смотрели на рабочие удостоверения, не делали различия между старыми и молодыми. Гестаповец со стеком шел вдоль шеренги и сортировал: одних отправлял направо, других налево. Какую часть отправят на убой, какую оставят жить? Наконец стало ясно, что правую группу повезут на вокзал, остальных отпустили по домам. Всего лишь коротким взмахом маленькой палочки – направо-налево – евреев обрекали на смерть или оставляли жить.

Многие пытались бежать и были застрелены.

Реня с товарищами вышли на улицу и остановились перед своим маленьким домом. Все напрасно. Невозможно было никого вырвать из группы, которую направляли в поезда. Другие люди с воем бегали к полицейскому участку и обратно. У одного забрали мать, у другого отца, мужа, сына, дочь, брата, сестру… От каждого оставшегося «кого-то оторвали». Люди падали в обморок на улицах. Одна мать, обезумев, требовала, чтобы ее тоже взяли в группу, предназначенную для депортации: у нее забрали двух взрослых сыновей. Пятеро детей рыдали навзрыд: у них отняли отца и мать. Им некуда было идти. Старшему – всего пятнадцать. Дочь заместителя председателя юденрата, бросившись на землю, рвала на себе одежду. У нее забрали отца, мать и брата, она осталась одна. Зачем ей жить? Отовсюду – крики отчаяния. Но все бесполезно. Те, кого забрали, не вернутся никогда.

В том числе Гершель Спрингер. Гершель, который дни и ночи помогал людям, спасал их, которого любили все евреи, уважала вся община. Все, включая Реню, оплакивали его, как родного отца.

Улица была устлана людьми, лишившимися сознания, людьми, корчившимися в агонии, трупами, искореженными разрывными пулями дум-дум. Родственники оттаскивали их в сторону, но, бессильные им помочь, в конце концов оставляли извиваться в предсмертных судорогах. Прохожим приходилось переступать через их тела. Никто не пытался их откачивать. Помощи не было ниоткуда. Каждый переносил свои мучения в одиночку, считая, что его боль – самая страшная. Прошитые пулями тела сваливали на повозки. Там, где люди пытались спрятаться в колосившихся полях, зерно было втоптано в землю; повсюду валялись трупы. Реня слышала последние вздохи умирающих.

Видеть это ей – как и всем – было неимоверно тяжело.

Они вернулись в дом. Кровати были перевернуты; в каждом углу на полу кто-нибудь надрывно голосил. Дети из «Атида» безутешно рыдали. Реня не могла их утешить.

Фрумка рвала на себе волосы, билась головой о стену.

– Я виновата! – кричала она. – Зачем я велела им оставаться наверху?! Я их убила, я послала их на смерть.

Снова и снова Реня пыталась ее успокоить.