Январская «акция» длилась всего четыре дня. В конце концов у ŻOB’а не осталось боеприпасов, нацисты прочесали все их потайные места, многие товарищи пали. Тысячи евреев схватили на улицах. Даже Тосю поймали и отправили на
В целом, тем не менее, это был большой успех. Группа Цивьи и другие боевые группы сорвали намерение фашистов очистить все гетто. Один бундовец во время сортировки в помещении мастерских Шульца выстрелил в эсэсовского командира и убил его. В ходе такой же селекции на мебельной фабрике Хеллмана[394] бойцы ŻOB’а в масках облили кислотой нацистского офицера, под дулами пистолетов связали охранников и уничтожили списки подлежавших депортации[395]; один товарищ прыгнул на нациста, накинул ему на голову мешок и выбросил из окна. Другой вылил кипяток на головы немцев, стоявших внизу[396]. Операция, которую нацисты рассчитывали провести за два часа, длилась несколько дней[397]. Притом немцы набрали только половину квоты. У евреев почти не было еды, зато появилась надежда. Это маленькое восстание способствовало укреплению их единства, самоуважения и морального духа – а также подняло их статус. И в еврейской общине, и среди поляков было признано: то, что немцы отступили, – заслуга ŻOB’а.
Бойцы были воодушевлены своим успехом, но и глубоко опечалены. Почему им понадобилось столько времени, чтобы начать действовать, если это оказалось даже
Если в Варшаве испытывали воодушевление и надежду, волны которых расходились по другим городам, то в Бендзине положение было «буквально катастрофическим», как писала Реня. После огромного внутреннего подъема, который она испытала от возвращения, зима стала для нее «пыткой» – физической, бытийной, эмоциональной. «Голод был постоянным гостем в нашем доме. Болезни множились, лекарств не было, и смерть копала свои могилы»[398]. Каждый день колонны евреев старше сорока лет, видимо, считавшихся непригодными для работы, куда-то уводили. Малейшая провинность становилась поводом для экзекуции: переход улицы по диагонали, хождение по неправильной стороне, нарушение комендантского часа, курение, торговля чем бы то ни было, даже приобретение яиц, лука, чеснока, мяса, выпечки или смальца. Полицейские входили в дома, проверяли, что стряпают евреи. Юденрат и еврейская милиция помогали им, строго исполняя все немецкие приказы. Они были безжалостны, в своих белых кепках, писала Реня, и если прознавали, что еврей что-то спрятал, требовали денег за молчание. Они штрафовали людей за самые ничтожные нарушения распорядка и складывали деньги в карман.
Ханце заболела. Днем и ночью ее мучили кошмары. Потрясенная ужасами, которые ей довелось видеть в Грохове и по дороге из Варшавы в Бендзин, она горела в лихорадке. Тем не менее, у нее не было иного выбора кроме как, стоя на подкашивающихся ногах, работать в прачечной. Продуктов в кибуце почти не осталось. На Рене тоже стали сказываться последствия голода: усталость, путающееся сознание, одержимость едой.
Плюс ко всему продолжались облавы, и Реня была одной из мишеней. Ей приходилось проявлять двойную осторожность, поскольку она была «некошерной»[399]. По ночам жандармы и еврейская милиция охотились за ней и другими беженцами из Генерал-губернаторства. Дать приют некошерному означало для хозяев немедленную депортацию. Реня, Ханце, Фрумка, Цви и еще один юноша ночевали в потайных местах, мучимые ночными ужасами. Не выспавшись, утром все они отправлялись на работу в прачечную, чтобы кошерные члены могли заняться общественными работами. «Но мы воспринимали все это с терпением и благодарностью, – позднее напишет Реня. – Наше желание жить было сильнее всех пыток».
Однажды утром, сидя в общей комнате, Реня услышала разговор группы кибуцников о том, как им нужна небольшая металлическая пластина для печки. Семнадцатилетний юноша, Пинхас, решил поискать ее у себя на работе. Увидев то, что нужно, «малыш Пинк» поднял этот валявшийся кусочек металла и стал рассматривать его. Этого оказалось достаточно. Немец-хозяин заметил, и парень был депортирован. Убит.
Помимо всего прочего это убийство резко убавило энтузиазма у членов общины, их целеустремленность начала ослабевать. Зачем читать, учиться, работать? Жить? Зачем дальше утруждаться?
Было кое-что и хуже. Поползли слухи: евреев «переселяют» в закрытое гетто в окрестностях Камёнки[400], по ту сторону железной дороги. Двадцать пять тысяч евреев будут размещены в жилых кварталах, рассчитанных на десять тысяч. Такие, как Реня, которым уже доводилось жить в гетто, слишком хорошо знали, какой кошмар их ожидает. Даже те, кто никогда в гетто не жил, испугались. «Летом будет совершенно невыносимо, – написала у себя в дневнике девочка-подросток, услышав эту новость, – сидеть в запертой серой клетке, не видя полей и цветов»[401]. Фрумка и ее товарищ по руководству «Свободой» Гершель Спрингер ходили, словно отравленные, – они были бледны, их постоянно мутило. Что делать? Переезжать в гетто или скрыться?
Разгорелись жаркие дебаты. В конце концов сошлись на том, что борьба была бы напрасной и даже привела бы к нежелательным последствиям. Время борьбы еще не пришло.
Фрумка и Гершель дни напролет проводили в юденрате, пытаясь организовать жилье для членов кибуца «Свободы», а также для группы «Атида», которая теперь включала в себя еще девятнадцать подростков из закрывшегося сиротского приюта. Помещение юденрата кишело людьми. Постоянно раздавались крики, вой, стоны. Богатым было легче, писала Реня, потому что они могли давать взятки. «А без денег ты – все равно что солдат без ружья».
Евреев согнали в гетто. Хотя сегодня Камёнка – холмистое зеленое предместье, во время войны она представляла собой перенаселенный лагерь беженцев: нищета, заброшенность, антисанитария[402]. Повсюду топились маленькие печки, извергавшие ядовитый дым. Люди сидели на земле, ели то, что удавалось раздобыть. Мебель и тюки с вещами громоздились перед каждым домом. Рядом – дети. Те, кто не мог позволить себе квартиру, сооружали прямо посреди площади лачуги наподобие курятников для защиты от дождя. Конюшни, чердаки, хозяйственные постройки – все становилось жильем. Десять человек поселились в коровнике, и им еще повезло. Многие вообще не имели крыши над головой. Ни для какой мебели ни в каком жилье места не было – его едва хватало для кроватей и столов. Каждый день Реня видела, как люди вытаскивают матрасы на улицу, чтобы в дом можно было втиснуть еще несколько человек, и это вызывало у нее жуткие воспоминания о том, как жила в гетто ее собственная семья. Евреи двигались, как дергающиеся тени марионеток, писала Реня, как живые трупы. В то же время ей казалось, что многие поляки были рады, что можно грабить их жилища, выносить их пожитки, бессердечно приговаривая: «Жаль, что Гитлер не пришел раньше». Некоторые евреи рубили мебель на дрова и сжигали свои вещи только для того, чтобы не дать полякам забрать их.
Члены «Свободы» переехали в гетто, погрузив лишь насущно необходимое в одну машину. Фрумке и Гершелю удалось отвоевать целый двухэтажный дом: половину для кибуца «Свободы», половину – для сирот «Атида». Хотя это помещение было намного лучше, чем большинство здешних жилищ (Реня назвала дом «дворцом», радуясь тому, что он был чистым), все же оно было маленьким. Не хватало места даже для того, чтобы освободить проходы между кроватями. Шкафы и столы стояли во дворе, предназначенные на растопку.
Гетто было закрытым и охранялось милицией[403]. Евреев, работавших портными, сапожниками и слесарями в немецких мастерских, водили на работу и с работы под конвоем. Потом евреи отказались ходить на работу, заявив, что им нужен организованный присмотр за детьми. (Реня с гордостью отметила мятежный дух, проснувшийся в соплеменниках.) Юденрат создал что-то вроде общественных дневных стационаров, где детей кормили, пока родители были на работе. Позднее прямо перед мастерскими построили хибары, где младенцы могли спать по ночам. Каждая мастерская имела свою хибару; отчаявшиеся люди стали занимать их еще до окончания строительства. По воспоминаниям Рени, Камёнка имела «безобразный вид»[404].
Любое нарушение распорядка каралось смертью. По ночам было так тихо, что после восьми часов люди опасались выходить на улицу. Полное затемнение являлось обязательным. На каждом углу стоял милиционер, следивший за соблюдением комендантского часа, время от времени в затхлом воздухе вспыхивал его фонарик. И вдруг – выстрел. А утром – похороны. Человек просто попытался пройти в соседний дом.
Каждую неделю Реня видела, как группы людей отправляют в Освенцим на смерть: стариков, родителей, спрятавших своих детей, малышей, оторванных от материнской груди, молодых людей, обвиненных в политической деятельности, людей, пропустивших два дня работы. Их отвозили на вокзал, били и бросали в вагоны для скота. Человека, случайно прихватившего что-то с собой, пороли, душили, топтали и, если еще была необходимость, расстреливали. Но необходимости не бывало – человек и так был уже мертв.
Внезапно – душераздирающий крик. Немец вырвал младенца из рук матери и, держа за ноги, с размаху ударил головкой о кирпичную стену. Кровь забрызгала всю стену и тротуар. Немец швыряет детский трупик на землю. Эта сцена преследовала Реню всю оставшуюся жизнь[405].
Такая бесчеловечность вызывала у Рени не только ужас, но и чувство унижения. Дети, видя подобные злодейства, бились в истерике. В гетто становилось свободнее, по мере того как день за днем людей увозили, каждая семья кого-нибудь теряла. «У всех были разбиты сердца, – писала Реня. – Чудо, что люди еще оставались в своем уме».
В такой обстановке вся просветительская деятельность кибуца была свернута. Именно тогда пригодились фальшивые паспорта, и именно тогда состоялось собрание «Свободы», во время которого Гершель сидел на одном, а Фрумка – на другом конце стола. Именно тогда молодежным группам пришлось выбирать: бороться или бежать. Именно тогда Фрумка сказала: нет, она не побежит. Именно тогда они совместно решили присоединиться к вооруженной борьбе, которая уже началась в Кракове и Варшаве. Именно тогда они определили свои принципы: защита, месть, самоуважение.
И именно тогда пригодилась Реня, готовая действовать.