Густа «играла роль болезненной жены, проводящей золотую осень» в курортном городке. С ней был ее шестилетний племянник Витек; днями они играли в саду, совершали прогулки или арендовали лодку и катались по тихой реке. Шимшон каждое утро садился в автобус, дружелюбно приветствуя своих спутников, и уезжал в Краков. Он был загадочен, имел решительное выражение лица и «производил пугающее впечатление», писала Густа. Люди думали, что он чиновник на государственной службе, поэтому уступали ему место. Все считали, что семья у них состоятельная и что он приносит работу домой в портфеле, чтобы проводить больше времени вместе с молодой женой и маленьким сыном. Никто не подозревал, что на вилле разместилась фабрика, где выковывалось еврейское Сопротивление.
В дальнем от окон углу Густа полностью оборудовала рабочее место, там стояли стол, пишущая машинка и все оборудование. Если дни ее проходили в наслаждении домашним покоем, то ночи, после возвращения Шимшона, целиком посвящались работе. Когда в деревне гас свет, Густа занавешивала окна и запирала дверь на засов. До трех утра она варганила документы, писала и печатала подпольную газету. Выходивший каждую пятницу «Сражающийся первопроходец» состоял из десяти машинописных страниц, включавших список евреев-коллаборационистов. Густа и Шимшон выпускали 250 экземпляров, которые распространялись в Кракове подпольщиками[353], ходившими парами. Потом они урывали несколько часов сна, прежде чем Шимшон отправлялся на семичасовой автобус, чтобы ехать в город, причем выглядеть в автобусе он должен был свежим.
Ханка Блас, товарищ по «Акиве» и курьер Шимшона, жила в двадцати минутах ходьбы от них. Они с Густой, по ее словам, «любили друг друга, как сестры»[354], и хотя в целях безопасности им следовало бы прекратить все контакты, просто не могли расстаться, находя утешение в компании друг друга, потому что ни у той, ни у другой не было человека, который лучше бы знал ее истинную сущность и понимал ее отчаяние. Соседи считали, что Ханка – няня Витека. Ханка тайно переносила подпольную литературу и иногда по утрам, нагрузив корзинку яйцами, грибами, яблоками и печатной продукцией предыдущей ночи, повязывала голову платком и садилась в автобус – как будто направлялась на рынок. Иногда Ханка сидела в нем рядом с Шимшоном, притворяясь, будто не знакома с ним.
В один прекрасный день, писала Густа, в Краковское гетто вернулась из Варшавы Хеля Шюппер[355]. «Роскошная красавица»[356] с белой кожей и легким румянцем на округлых щеках, Хеля, используя свои чары, красноречие и редкую смекалку, стала главной связной «Акивы». Хеля выросла в хасидской семье, училась в польской муниципальной школе. Когда представители женской националистической организации пришли туда вербовать сторонниц, никто не вызвался, кроме Хели, которой стало стыдно за недостаток патриотизма у ее ровесниц. Участие в организации открыло девушке дорогу к культуре, спорту, обучению стрельбе из винтовки и пистолета, но в конце концов она покинула ее: Хелю оттолкнуло то, в чем она уловила антисемитский душок, вносившийся одним из аффилированных членов руководства. Шимшон уговорил ее вступить в «Акиву», заверив, что это не атеистическая группа. Это огорчило Шюпперов больше, чем участие дочери в польской организации. Хеля ушла из семьи, и ее семьей стало движение.
Обладая уверенностью в себе и безупречным самоконтролем, а также степенью в области коммерции, она минувшим летом представляла «Акиву» на варшавской конференции, где молодежные группы приняли решение сформировать единую боевую силу. Хеля передавала информацию и документы, разъезжая по городам. Но тем осенним утром 1942 года она привезла нечто новое: оружие. Две винтовки системы «Браунинг» висели у нее на плечах под свободным пальто спортивного покроя, а в ее модной сумке были спрятаны три пистолета и несколько обойм патронов.
«Никогда еще никого не встречали такими излияниями восторга, как Хелю в тот день, – вспоминала позднее Густа. – Невозможно описать, в какой экстаз привело всех это оружие»[357]. Люди заглядывали в комнату, где она отдыхала, только для того, чтобы увидеть сумку, висевшую на стене, а Шимшон, по ее воспоминаниям, «радовался, как дитя»[358]. Лидеры начали фантазировать: с этим оружием они смогут увеличивать свой арсенал в геометрической прогрессии. Это начало новой эры.
Однако у них не было никакой военной подготовки и даже элементарного боевого духа. Они чувствовали себя неловко, ведя членов своей организации к смерти – это еще мягко сказано, – и понимали, что им нужно сотрудничать с подпольем ПРП[359] – польскими коммунистами. Главным связующим звеном между ними была Гола Майр[360], темпераментная еврейская поэтесса, которую исключили из «Юного стража» за несколько лет до того за ее радикальные левые взгляды. Активная коммунистка, она была приговорена к двенадцати годам тюрьмы за организацию забастовок. (Ее речь в суде так тронула обвинителя, что он преподнес ей розы.) В хаосе, последовавшем за вторжением фашистов, Гола возглавила побег из женской тюрьмы и разыскала своего возлюбленного. Они поженились на советской территории, и он вступил в Красную армию. В конце концов, чтобы не угодить в нацистскую облаву, она стала скрываться и в полном одиночестве произвела на свет своего первого ребенка, собственной рукой перерезав пуповину.
Однако через несколько месяцев ей понадобилась помощь, и она пришла в гетто, где ребенок умер у нее на руках. Она работала на немецкой консервной фабрике, тайно протыкая дырки в жестяных банках, пока подобное вредительство не стало слишком опасным. Гола поддерживала связь с ПРП и, хотя партия была против сотрудничества с евреями, уговорила ее представителей помочь найти для них потайные убежища в лесу и проводников. В «Акиве» ее считали «свирепым бойцом с истинно женским сердцем»[361]. На ПРП, однако, не всегда можно было положиться. Однажды несколько ее членов должны были сопроводить еврейскую «пятерку» к повстанческой группировке, базировавшейся в лесу; вместо этого они обманули и выдали всю «пятерку». Бывали случаи, когда они обещали оружие и деньги, которых никто так никогда не увидел.
И еврейское Сопротивление решило стать самостоятельной силой. Молодые люди ели сухие корки, ходили в драных ботинках, спали в подвалах, но гордились своей деятельностью: они собирали деньги на оружие. «Техническое бюро» продавало фальшивые документы, похоже, кое-какие средства поступали от грабежей. Одна группа изыскивала способы добычи злотых, другая прочесывала леса в поисках мест для потенциальных баз. Хеля и еще две женщины разведывали, где есть безопасные дома вокруг леса. Других женщин отправили по близлежащим городам предупреждать людей о готовящихся «акциях». Густа находила места для укрытия, сопровождала группы в лес, консультировалась с руководителями и осуществляла связь между общинами. Она поддерживала контакт с Кельце, где товарищи спорили, на чем сосредоточиться: на спасении молодых еврейских художников или своих собственных семей. Группа разрабатывала разные планы и выискивала деньги, но Густа чувствовала, что они сами себя обманывают. Однако она не была тем человеком, который мог убедить руководство в чем бы то ни было.
Густу приводило в отчаяние то, что женщины не только были отстранены от участия в совещаниях высшего руководства Сопротивления, но и получали выговоры за то лишь, что «отвлекают мужчин». На первый взгляд, женщины были равноправны, в группе работало много активных женщин-лидеров[362] – и тем не менее, они оставались за пределами избранного круга тех, кто принимал решения. Ее тревожило то, что четверо их основных руководителей могут оказаться слишком горячими и упрямыми головами, но она утешала себя надеждой, что по крайней мере один из них будет помнить: каждая жизнь важна.
Стоял наполненный осенними ароматами октябрьский день, солнце еще хорошо пригревало, ничто не предвещало ничего необычного. Но то было утро массовой нацистской «акции» в Кракове. Она произошла на день раньше, чем ожидали участники движения, и застала их врасплох. Густа и ее товарищи не могли спасти своих родителей, едва сами вырвались из гетто живыми. Они спрятались на каком-то складе, потом перебегали из одного подвала в другой. Худшим, по мнению Густы, было то, что стояла абсолютная тишина. Если в других городах «акции» принимали гротескные, кровавые формы, когда целые семьи скашивали автоматными очередями, то здесь, в «столичном городе», все проходило без шума, при полном соблюдении порядка. Большинство евреев так ослабели от голода, что не могли даже кричать. Тишина, потеря близких, ужас – все это подстегнуло молодежь. Для того чтобы отвлечь нацистов и отомстить, они бросились на помощь.
В тот год выдалась на удивление красивая осень. «Листья сохраняли свою зеленую свежесть долго после окончания лета, – писала Густа. – Солнце превращало землю в золото и согревало ее своими благосклонными лучами»[363]. Но в движении знали: каждый день – это подарок. Когда пришли холод и дожди, ходить по лесам стало трудно. Поэтому они сменили тактику: решили проводить свои акции прямо в городе, избрав мишенями высокопоставленных нацистов, чтобы «даже маленькая атака была направлена в самое сердце власти и могла вывести из строя важный винтик в машине»[364], чтобы посеять смуту и возбудить тревогу у врагов. «Рассудительные голоса» убеждали молодежь повременить, не раздражать нацистов мелкими акциями, но бойцы просто опасались, что долго уже не проживут.
Это было невероятно напряженное время, все работали от рассвета до заката. Они устроили базы внутри и за пределами гетто, а также пункты связи и безопасные квартиры в близлежащих городах. Группами по два-три человека они наводили справки, работали связными, следили за тайной полицией, продолжали техническую работу, расклеивали листовки на людных улицах и противостояли врагам. Бойцы выскакивали из темных переулков, наносили удар, отнимали оружие и исчезали. Предателей и коллаборационистов предпочитали убивать. Из-за семитской внешности многим из них было трудно работать в арийской части города без маскировки; один из них надевал форму польского полицейского[365] и представлялся какому-нибудь нацисту[366].
Новые тесные связи установились между членами группы, и семейная жизнь иного типа помогала им преодолевать скорбь по той, что была утрачена. Для товарищей по всей стране движение сосредоточило в себе весь мир, только от их решений зависели жизнь и смерть, взаимное доверие стало делом первостепенной важности. Все участники движения находились в студенческом возрасте, это время, когда для самооценки и осознания себя личностью главными становятся личные отношения. Некоторые вступали в любовные связи, их чувства развивались стремительно, пары часто менялись. Сексуальные отношения зачастую возникали поспешно, были страстными и жизнеутверждающими[367]. Другие бойцы становились суррогатными родителями, братьями и сестрами друг другу.
В Краковском гетто опорный пункт движения располагался в доме номер 13 по Жозефинской улице, это была двухкомнатная квартира, к которой вел длинный узкий коридор и которая стала домом для участников группы, – вероятно, последним домом, как все они догадывались. Поскольку большинство молодых людей были единственными оставшимися в живых членами их семей, они принесли сюда все свои «пожитки» (белье, одежду, обувь), чтобы «в случае ликвидации»[368] перераспределить их между теми, кто будет в них нуждаться. Или продать, чтобы пополнить «общий котел». Они остро желали любить и быть любимыми и создали коммуну, где все было общим: от кассы до кухни. Эльза, девушка ревностная, но доброжелательная, приняла бразды «правления плитой» и «отдавала жизнь и душу руководству кухней»[369]. Кухонька была маленькой, кастрюли и сковородки штабелями громоздились на полу. Чтобы открыть дверь, приходилось отодвигать их. Квартира служила базой для всех операций, бойцы получали здесь задания и отсюда уходили их выполнять. За минуту до наступления комендантского часа все прибегали обратно, докладывали об успехе или провале и рассказывали о том, как уклонялись от пуль, – в буквальном смысле.
На Жозефинской ели все вместе. Каждый вечер становился особым, с разговорами и смехом. Анка, которая была такой сильной, что, когда ее арестовали, выглядело так, будто это она ведет полицейских[370], а не они ее; Мирка, очаровательная, искрометная; Тоска, Марта, Гиза, Това – семь девушек спали на кровати, остальные – на стульях или на полу. В квартире не было ни изысканно, ни даже особенно чисто, но это было их заветное жилище и последнее место, где они могли быть самими собой.
Все это время группа соблюдала традицию «Акивы» отмечать Онег Шабат. В ту пятницу, 20 ноября, они собрались, чтобы праздновать от заката до восхода. Два дня до этого они готовили еду, надели белые блузки и рубашки по случаю праздника, стол застелили белой скатертью. После момента тишины запели песни, которые всю жизнь пели гармоничным семейным хором. Но в тот вечер они приветствовали невесту-субботу[371] в последний раз. Кто-то воскликнул: «Это наш последний ужин!»[372] И все знали,
Их активность еще возросла. Группе пришлось покинуть гетто из-за ухудшавшихся условий. Однажды вечером лидеры спрятались в парке и застрелили нацистского сержанта, проходившего мимо. Неспешно выйдя из-за кустов, они смешались с испуганной толпой и, петляя, вернулись на Жозефинскую; за ними даже не было погони. Но этот дерзкий акт переполнил чашу терпения властей. Нацисты, решительно настроенные покончить с этим унизительным для них мятежом, солгали публике о том, что случилось, усилили меры безопасности, перенесли начало комендантского часа на более раннее время, взяли заложников, составили список. Они охотились за лидерами движения, которые, в свою очередь, сами планировали развязку: открытый бой.
Проведя в городе еще несколько успешных убийств нацистов, движение решило нарастить активность и объединить силы с евреями – членами ПРП для финального крещендо. 22 декабря 1942 года, когда многие нацисты ходили по магазинам, покупая рождественские подарки, и собирались на праздничных вечеринках, на улицы Кракова вышло сорок евреев и евреек – бойцов Сопротивления. Женщины повсюду расклеивали антифашистские плакаты, а мужчины несли знамена польского партизанского движения и возлагали венки к памятнику польскому поэту – все для того, чтобы евреев не обвинили в том, что должно было последовать. Затем они напали на военные гаражи и включили сирены тревоги по всему городу, чтобы вызвать всеобщий переполох. В семь часов вечера они совершили налеты на три кафе, где немцы собрались на рождественские вечеринки, и забросали их гранатами. Они метнули несколько гранат в окна «Богемы», кафе, являвшегося излюбленным местом встреч немецкой военной верхушки в старом городе. В результате было убито по меньшей мере семь и ранено гораздо больше нацистов[374].
Хотя руководители Сопротивления были арестованы и впоследствии казнены, евреи продолжали бомбить цели за пределами города, включая главный вокзал Кракова, кафе в Кельце и кинотеатр в Радоме – все с помощью Голы Майр.