Нацисты выпустили указ, запрещающий местным евреям принимать евреев-беженцев, и те подчинялись, надеясь, что послушание спасет их от депортации. Реня знала: это иллюзия, но что она могла сделать? Она чувствовала себя словно раздетой – без крыши над головой, почти без денег. Ей была нужна работа. Но как ее получить? Как можно найти работу посреди тотального распада?

Она брела по совершенно чужому городу, беспомощная, расстроенная, утешаясь лишь видом звезды Давида на нарукавных повязках, свидетельствовавших о том, что живые евреи еще существуют. Ближе к вечеру она заметила еврея-милиционера[284] и в отчаянии призналась ему, что она – «yiddishe kind», еврейское дитя.

– Где я могла бы найти пристанище на ночь? – спросила она.

Предупредив, чтобы она не слонялась по улицам, он разрешил ей переночевать в коридоре своего дома до утра. Реня познакомилась с его семьей, это был единственный известный ей еврейский дом в городе и единственная семья, знавшая, что она – еврейка. Она и сама уже плохо понимала, кто она теперь.

Обаяние Рени сработало. Довольно скоро она познакомилась с польской девушкой, которая приняла ее за польку и которой она очень понравилась. Девушка помогла ей устроиться на работу домохозяйкой в полунемецкую семью[285]. Реня уже бросала вызов нацистскому режиму, занимаясь контрабандой, прячась, интригуя и убегая, теперь настал период лицедейства.

Жизнь в доме Холландеров стала спокойной передышкой. Дневная работа была для Рени лучшим лекарством, врачевавшим раны и унижения, которым она подвергалась в последнее время. Конечно, ей по-прежнему приходилось маскироваться, постоянно притворяться простой беззаботной девушкой, бессонными ночами заглушать рыдания, за улыбкой скрывать не отпускавший ее страх. Но по крайней мере теперь у нее был временный дом, и она могла сосредоточиться на главной цели: что-нибудь разузнать о своей семье.

Хозяйка обожала Реню. Время от времени она призывала ее к себе и осыпала похвалами.

– Я так рада, – восклицала она, – что нашла такую чистоплотную, трудолюбивую, богобоязненную, опытную, умную и образованную помощницу.

На что Реня с улыбкой отвечала полуложью:

– Я из состоятельной и образованной семьи. Но после смерти родителей пришлось искать работу по домашнему хозяйству.

Холландеры делали Рене подарки и никогда не обращались с ней как с прислугой. Миссис Холландер не стала регистрировать свою новую домоправительницу в полиции, вероятно, она догадывалась, что Реня еврейка. Чтобы не возбуждать еще больше подозрений, Реня выбрала наступательную стратегию: пожаловалась, что у нее нет приличной одежды, чтобы ходить в церковь. А как ей, набожной католичке, обходиться без молитвы и соблюдения обрядов? Холландеры подарили ей комплект прекрасной одежды. Но теперь возникла новая проблема: ей предстояло посещать церковь.

В первое воскресенье, уже одевшись в новое платье, Реня не могла унять дрожь. Хоть в школе и во дворе она росла среди польских детей, на службах она никогда не бывала и очень мало смыслила в католических традициях; разумеется, она не знала гимнов и молитв. Ее поведение в церкви могло выдать ее с головой. Она почувствовала тошноту, войдя в церковь: боялась, что все будут смотреть на нее и ее притворство будет разоблачено. «Куда бы я ни пошла, – писала она, – я везде должна была играть роль»[286].

С бешено бьющимся сердцем она заняла место среди прихожан на одной из скамей и подумала: интересно, что бы сказали мои родители, увидев меня сейчас. Реня искоса поглядывала на соседей, повторяя все их движения. Крестилась, когда крестились они. Преклоняла колена, когда преклоняли колена они. Молилась с таким же рвением, с каким молились они. «Я даже не подозревала, что я такая хорошая актриса, – вспоминала она впоследствии, – что способна так перевоплощаться и подражать»[287].

Наконец служба закончилась, все потянулись к выходу. Реня подмечала каждый малейший жест. Все целовали статую Иисуса, и она поцеловала ее.

На улице, на холодном чистом воздухе ее пронзило чувство облегчения. Холландеры и все присутствовавшие видели ее в церкви и засвидетельствовали ее искреннюю набожность. Это было грандиозное представление, и она выдержала испытание.

А следом – еще одно чудо. Счастье, истинное счастье.

Реня написала письмо своей сестре Саре. Последнее, что она о ней слышала, это что Сара жила в кибуце «Свободы» неподалеку от Бендзина. Даже посреди кошмара 1942 года находившаяся в ведении юденрата почтовая служба функционировала. Знакомый милиционер, по просьбе Рени, отослал ее письмо.

Спустя несколько дней она получила ответ от Сары, в котором содержалась самая прекрасная новость на свете: их родители, братья и сестры – все живы! Они нашли укрытие в лесу к западу от Водзислава, неподалеку от города Мехува. Аарон по-прежнему трудился в трудовом лагере.

К тому времени, когда Реня заканчивала читать письмо, оно было мокрым от слез.

Хотя ее переполняла радость от того, что все ее любимые живы, невыносимо было представлять себе их жизнь в лесу холодной поздней осенью. Как она могла наслаждаться чистой теплой постелью в полунемецком доме, в то время как они страдали от голода и мороза? Реня представила себе Янкеле, дрожащего и истощенного смышленого славного мальчика, которому на роду было написано стать выдающимся, умным мужчиной. Ее захлестнула невыносимая тоска по нему.