Так как я родился поздно и бабушек уже не было в живых, меня с первых дней воспитывала няня – в советские времена их почти никто не мог себе позволить. Много лет я думал, что она моя бабушка, и только повзрослев, понял, что это не так, но она оказалась роднее всех самых близких людей на Земле. Фантастическая женщина, киевлянка, настоящая хохлушка – сама себя так называла, никогда не говорила «украинка». А еще великолепно разговаривала на суржике, поэтому первый мой язык был украинский. Но грузинский меня обязала выучить мама, и до самой своей смерти она заставляла на нем говорить, чтобы я не забыл.

Мама прожила все детство в Москве. Во время войны в 1943 году, когда немцы отступили, ее отец вернулся с фронта. Он был контуженый, и они вернулись в Грузию. Мама не любила Москву. Она и ее первый супруг окончили МГУ, получили распределение в один из закрытых городов, и он, к сожалению, погиб. Для меня Москва, наоборот, была любимым городом с самого детства. Когда мне было годика три-четыре, я услышал разговор мамы с кем-то из своих знакомых – она говорила, что терпеть не могла фильм «Семнадцать мгновений весны», потому что, когда ходила в положении, его показывали первый раз. В Москве тогда еще и горел торф, было очень душно, она жила у своей сводной сестры на даче, где ее все время кормили творогом. Мама говорила, что, когда начинаются звуки этого фильма, сразу чувствует запах горящего торфа и вкус творога. Когда услышал ее разговор, я спросил: «А ты что, была в положении в Москве?» – «Да, уехала на девятом месяце». Я понял, что у меня был шанс родиться в Москве, и сказал: «А кто тебя просил уезжать из Москвы?» Мама сказала: «Грузин должен родиться в Грузии».

Отчим появился в моей жизни, когда я еще не разговаривал. У нас в доме было так установлено, что никто никого не обманывал, поэтому никто не говорил, что меня нашли в капусте, сказали, что я родился, а как – уже неважно. У нас было огромное количество книг, и через какое-то время я нашел медицинскую энциклопедию, прочитав нужную статью о рождении детей, все подробно узнал, к досаде всех моих родных. Точно так же мне никто не говорил, что он мой отец, сразу объяснили – это отчим, потому что папы нет. К родителям я обращался по имени, так было заведено, мама хотела быть молодой. Мне всегда покупали очень дорогие вещи, меня баловали. Но у нас с мамой была такая договоренность: чтобы мне что-то купили, я должен был подойти и спросить: «Мама, скажи, у нас есть деньги?» Если она отвечала: «Есть», – я мог продолжить разговор. Но если она отвечала: «Нет», – то, продолжи я разговор, пожалел бы очень сильно, мне бы не купили в ближайшее время ничего. Меня воспитывали, что человек должен нести ответственность за свое слово, и, если мы договорились, надо было так поступать.

Мама была театралкой, и меня с самого юного возраста, наверное, где-то с трех лет водили на все выставки, спектакли, концерты. Она не готовила меня к театральной жизни, просто мне это доставляло очень большое удовольствие, кроме Высоцкого. Мама была огромная поклонница, у нас часто звучала его музыка, мы даже были в Тбилиси на его последнем концерте, за полтора месяца до смерти певца. Мама обманом меня привела на этот концерт, сказав, что мы идем на балет. Мне вообще оперный театр нравился больше всего, потому что там были люстры, красивые залы, играла красивая музыка.

Мне было семь или восемь лет, когда в Тбилиси с огромными гастролями приехал Театр Образцова. Каждый день я ходил абсолютно бесплатно на все спектакли, потому что администратором был мамин знакомый, садился на какое-нибудь свободное место. Через несколько дней я уже примелькался артистам, и они мне стали показывать, как двигаются куклы, с этого момента я стал их мастерить сам. У меня очень много сделано кукол, даже ставил всякие спектакли. Это была на самом деле моя самая большая мечта, но в театральный институт поступают гораздо позже, нежели в хореографическое училище, у меня нашли способности, и я стал артистом балета. Я хотел не в балет, а на сцену. Мы все время ходили в театры и видели, что какие-то роли исполняли маленькие дети, мне тоже хотелось, но это, как правило, были дети артистов. Затем понял, что те дети, которые участвуют в балетных спектаклях, занимаются в училище. Выяснил, в каком, где оно находится в Тбилиси, собрал все документы, оставалась только какая-то справка, которую мне надо было получить у мамы. Я пришел к ней с этим вопросом, долго выяснял отношения – все родственники были против. Мы жили в элитном районе, и мальчики с такой фамилией должны были учиться на юридическом или экономическом, становиться серьезными людьми. Мама была очень хорошего аристократического происхождения, но характер у меня оказался сильней, если что-то хотел – всегда этого добивался. В итоге мама не просто подписала справку, но и сама отвела в училище. И с первого дня, как я вытянул ножку, все кричали, что я феноменальный ребенок. Преподаватели говорили, что можно учиться и в Тбилиси, но такие феноменальные способности должны развивать педагоги другой квалификации. А человек такой квалификации был один на весь Советский Союз – его звали Петр Антонович Пестов, он преподавал в Московском хореографическом училище. И так сложилось, что он вел именно тот год, в который учился я. Когда меня показали ему, он посмотрел и сказал: «Не получится – выгоним». Хотя он с первой минуты понял, что получится.

Можно было поступить в Московское училище и жить в интернате, но мама никогда в жизни не позволила бы этого – я был смыслом ее жизни. Отчим сказал, что не поедет с нами, он не хотел, нормальные люди не уезжали из Тбилиси в те годы. Мама просто встала и сказала, что между сыном и мужем она выбирает сына. Спора никакого не было. В 55 лет она бросила абсолютно все – работу, дом, друзей, мужа, чтобы уехать в город, который она не любила, который вызывал сложные воспоминания. Мы жили в коммунальной квартире со всеми вытекающими последствиями, с соседями в нетрезвом виде и прочим. Отчим скончался очень быстро после нашего отъезда в Москву, потому что началась война. Нам позвонили из Тбилиси и сказали, что он умер. Мама была верующим человеком, она сходила в храм, заказала все необходимые службы. К сожалению, тогда приходило много вестей о том, что один за другим уходят знакомые. Я так рано потерял всех родных и близких людей, среди которых вырос, что у меня к этому очень простое отношение. Моя няня правильно меня воспитала. Она сказала, когда заметила, что я боюсь похорон: «Никочка, надо бояться живых, а не мертвых, и думать всегда о живых, а не о мертвых». Это важно понять, но я, к сожалению, понял это очень рано.

Распад Советского Союза. В одну ночь мы стали гражданами разных государств – я был россиянином, мама была грузинской подданной. Деньги девальвировались, все сбережения мамы исчезли. Она получала немаленькую пенсию, но все равно на эти деньги нельзя было жить. На работу в Москве тогда без прописки никто не брал. Я был лучший ученик Московского хореографического училища и получал четыре стипендии, благодаря этому мы и жили.

Петр Антонович Пестов был потрясающий педагог, властный человек. У него была армейская дисциплина в классе. Конечно, так как я был с первых шагов самый подающий надежды, ко мне относились с большой строгостью, потому что понимали, что не научив дисциплине и ответственности, ничего в этой профессии не достичь. И спасибо ему, я много лет звонил потом Петру Антоновичу и каждый раз говорил: «Спасибо, что вы были так жестоки ко мне, что вы были так строги». Сейчас мне все очень легко и безразлична любая пакость, любая неудача – все воспринимается нормально.

Я пришел в Большой театр, где были кланы, много советских династий, по пять, по шесть поколений, и пробиться среди них очень сложно. Руководил тогда балетом Большого театра уникальный человек – Юрий Николаевич Григорович. Он действительно обладал властью, но всегда окружал себя удивительно одаренными людьми. Если замечал человека неординарного – у того появлялся зеленый свет. Так случилось со мной, он увидел меня на экзамене. Дело в том, что было всего 10 мест, и все они расписаны – что-то распродано, что-то подготовлено для династий, для родственников. Я же не попадал ни в те, ни в другие. И когда Григорович был на экзамене, он попросил списочек и, прочитав его, сказал: «Грузину «пять» и взять в театр». Узнал у директора мою фамилию и записал меня номером один. Весь список 1992 года начинается с буквы «Ц», а потом уже алфавит, я стал одиннадцатым. По сей день я отношусь к Юрию Николаевичу с таким же трепетом, как и он ко мне. Конечно, более опытные артисты пытались вставлять палки в колеса, хотели лбом столкнуть нас с Григоровичем, но были люди, которые помогали и объясняли, как делать нельзя. Например, когда однажды мне, еще очень юному артисту, дали очередную премьеру, с этим было несогласно множество людей, которые были старше меня. Мне сложно было сделать какую-то гадость, так как я не реагировал. Они решили ударить по моему кошельку: у меня была одна куртка на осень, весну и лето. Ее облили машинным маслом в очень холодную зиму. Немножечко вытер, надел и пошел в этом домой. Потом мне помогли купить другую. Спасибо всем, кто меня предупреждал, и я никогда не сделал никакой глупости.

У мамы на нервной почве всех тяжелых ситуаций, в которых мы жили, случился инсульт. 1994 год – это был очень сложный период в жизни нашей страны, бедность, сложно купить продукты. Она три месяца пролежала в больнице. Это я убедил лечь на обследование. Она же очень хорошо гадала, поэтому сказала: «Ника, ну пойми, ты меня заставляешь идти в больницу, но я оттуда не вернусь». – «Ну хватит валять дурака, ты все это опять придумала». Не верил ее гаданиям, но перед экзаменом номер билета спрашивал и всегда доставал тот, который она говорила. Как она сказала про больницу, так все и произошло по тому сценарию. Мама меня потрясла в тот момент, когда ее не стало. Мне только исполнилось 20 лет, в морге должен был забирать тело и подписывать бумаги, как единственный наследник. Я увидел, что у нее сделан свежайший маникюр. Мама ведь лежала в больнице на протяжении двух месяцев, из них больше полутора она была в реанимации. Ее близкая подруга была рядом со мной, и я ей тогда сказал: «Боже, какие услуги в морге – маникюр сделали». Она ответила: «Нет, твоя мама сказала, что она на днях уйдет, дала девочкам-санитаркам деньги, чтобы они пропустили маникюршу, и перед тем, как уйти, сделала маникюр и педикюр». Зная мою маму, меня это не удивило, весь круг женщин, среди которых я вырос, очень за собой следил. Для них внешний вид, то, как уложены волосы, в каком состоянии руки, было очень важно. Поэтому, когда я увидел ее ногти, я только лишний раз убедился, что она понимала, к сожалению, что уходит. Теперь этот момент для меня очень важный, когда с кем-либо знакомлюсь, первое, на что у меня падает всегда взгляд – это руки. Я действительно не видел никогда в детстве маму неубранной, сплетничающей. Иногда я хочу рассказать какие-то вещи и сказать: «Вы знаете, а вот у меня дома разборка была». Но это не так, никогда не был свидетелем подобных вещей. Я все это оценил, когда мне было уже около 30 лет, понял, что значило для женщины в 55 лет, у которой все было очень хорошо, в 1987 году, когда еще никто не знал о приближающемся распаде Советского Союза, поменять свою жизнь и уехать в город, который ты ненавидишь с детства.

Мамы не стало седьмого марта, восьмое-девятое-десятое – выходные дни, первые три дня я вообще не знал как, что. Находился в шоке, надо оформлять документы, но ни справку, ничего не давали. В этом растерянном состоянии пришел в театр, тогда было много репетиций. Поделился случившимся с кем-то из коллег, и моему театральному педагогу, Марине Тимофеевне Семеновой, тут же рассказали, что у меня случилось горе. А она была очень мудрая, опытная женщина, старше меня на 60 лет. Марина Тимофеевна посадила меня рядом с собой и как-то так все объяснила, что меня в одну секунду отпустило. Она для меня была всем в жизни после маминого ухода: мамой, подругой, самым близким человеком. Марина Тимофеевна как-то очень смешно все время мне говорила: «Все равно тебе меня хоронить». А я отвечал: «Ой, Марина Тимофеевна, прекратите». Она прожила 103 года. Когда она умерла, какой-то не самый умный чиновник не дал место на Новодевичьем кладбище для нее – женщины, у которой были самые громкие, яркие титулы из всех возможных. Когда я услышал об этом, то сделал все, чтобы это дошло до главы государства и чтобы Марина Тимофеевна упокоилась там, где ей и полагается. После ее похорон я вел прощальную церемонию в Большом театре, и в этот же день у меня был спектакль. Я потом сидел и думал: «Господи, ведь Марина Тимофеевна столько раз сказала, что я буду ее хоронить». Меня тогда потрясла Татьяна Анатольевна Тарасова, которая была одной из учениц Марины Тимофеевны в ГИТИСе. Она пришла на церемонию прощания, потом позвонила мне и сказала: «Колечка, если бы я могла подняться с колен, я бы встала перед тобой на колени, ведь то, что ты сделал, достойно настоящего ученика».

Удивительно, но первый спектакль, который я увидел совсем ребенком в Тбилиси, был балет «Жизель», я тогда очень полюбил этот жанр. И самой любимой балериной с детства была Надежда Павлова. Когда я уже пришел в Большой театр, Надежда Васильевна еще танцевала, мы пересекались с ней в каких-то спектаклях, поэтому, когда возник вопрос о том, чтобы мне приготовить партию Альберта в балете «Жизель», я сказал: «Хочу танцевать с Павловой». Дирекция была уверена, что она не согласится, а я ответил, что это моя забота. Подошел к Надежде Васильевне, которая знала, как я ее обожал, и сказал ей: «Надежда Васильевна, мне бы хотелось, чтобы вы были моей первой Жизелью». Она согласилась, и 22 мая, в день Святого Николая 1997 года, был мой первый спектакль в балете «Жизель» с самой любимой балериной Большого театра.

Я стал одним из самых успешных и обласканных зрителями артистов своего поколения. В 2003 году я получил травму колена. Но это бывает у всех танцовщиков в возрасте около 30 лет, просто многие после этого не возвращаются на сцену, а я вернулся. Выяснилось, что у меня была перетерта связка. Ее отсутствие всегда вызывает у людей страдание, я же ничего не чувствовал из-за высокого болевого порога и, как оказалось, жил без нее полтора года. Если бы я случайно не поскользнулся на сцене Парижской оперы, я бы так и не узнал, что у меня нет связки. После падения я сам вставил себе сустав, доктора очень удивлялись, как у меня это получилось. Затем последовало десять операций. Но самое сложное и болезненное началось, когда я находился в восстановительном центре и надо было начинать бегать, а мышц на одной ноге еще недостаточно. Я тогда вспомнил мою любимую сказку «Русалочка», момент, когда ведьма говорит ей, что каждый шаг будет ощущаться, словно тысячи кинжалов вонзаются в ногу. Это мне надо было пережить. Когда меня выписывали, доктор сказал, что я никогда не буду ходить ровно. Я не читаю газеты, не слушаю глупости, если не хочу, меня это всегда спасает. Все стало хорошо. Мы очень дружили с Виталием Яковлевичем Вульфом после моего возвращения с лечения, он ко мне относился с большой нежностью. Однажды он пригласил меня в Большой зал консерватории на фортепианный концерт Прокофьева. Пока мы туда шли, на глаза попалась статья, где было написано о годовщине со дня смерти Гийома Депардье, сына Жерара Депардье. С Гийомом я лежал после своей травмы в одной палате, у него был такой же диагноз. К сожалению, в его жизни все было по-другому, ему потихоньку отрезали ногу, началась гангрена, но его не смогли спасти, я об этом не знал. И когда мы с Виталием Яковлевичем сидели в Большом зале консерватории, играла трагическая музыка Прокофьева, в памяти всплыла эта информация о годовщине смерти, я провел параллель, и у меня полились слезы от ужаса, потому что я знал Гийома и видел его болезнь. Виталий Яковлевич ко мне повернулся и спросил: «Коленька, что случилось?» Стал ему рассказывать все это, а он сказал: «Ты не знал?» А мне в голову это не пришло, потому что у меня была цель: на сцену, Большой театр, все будет хорошо.

Я пообещал своему педагогу Петру Антоновичу Пестову, когда оканчивал танцевальное училище 5 июня 1992 года, что протанцую 21 год. Он мне сказал: «Цискаридзочка, у тебя такая уникальная природа, что она актуальна, только пока будет свежей. Как только начнется увядание, это уже ерунда. Уходи, не мучь зрителя». Видел многих артистов, которые зрителя мучают, мне никогда не хотелось так. Однажды, танцуя балет «Жизель», понял, что к домику Жизели в начале спектакля я не бегу, как это должен делать Альберт, а быстро иду, потому что экономлю силы. Тогда и понял: «О-о, все». Закончился спектакль, посчитал, сколько еще смогу имитировать юность, оказалось, что осталось чуть-чуть. Затем пришел к министру культуры, тогда это был господин Авдеев, и сказал: «Вот число, когда я закончу, больше танцевать не буду, предупреждаю вас, у меня есть образование. Пожалуйста, найдите мне применение». Так и получилось, что мой последний спектакль в качестве премьера Большого театра был 5 июня 2013 года – ровно через 21 год после того, как я дал обещание. Вот так совпало. Меня никто не заставлял.

Мои любимые строки у Оскара Уайльда: «В жизни возможны только две трагедии: первая – не получить то, о чём мечтаешь, вторая – получить». Я всегда за то, чтобы мечта исполнялась. Возможно, она принесет разочарование, а может быть, и нет, но у тебя не останется досады от того, что это не сбылось. У меня еще много всего впереди. Себе, вышедшему на сцену первый раз 25 апреля 1985 года, я бы не написал, а лишний раз повторил, что надо верить в свое предназначение, никогда не сомневаться в нем. Мне очень часто мешало сомнение. В советском мультике «Капитан Врунгель» была фраза: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет». Моя фамилия переводится как «первая звезда», зовут меня «победитель народов, маленькая победа», отчество тоже с победой связано. Был у меня шанс другой? Нет.