– До Донбасса в какой-то момент я был разочарован в пассионарности, как сказал бы Гумилев, русского народа. Мне казалось, что типажи, скажем, из «Тихого Дона» – яркие, страстные, – в России перевелись. Что у нас теперь только хипстеры, эмо, гомо и все остальное. И вдруг я приехал на Донбасс и сразу узнал классические тексты: «Капитанскую дочку», «Слово о полку Игореве». Я понял, эти люди есть здесь: живые, страстные, бесстрашные и даже в каком-то смысле святые! Я в них растворился.

Конечно, мне приходилось хоронить товарищей – Гиви, Арсен Павлов… Для меня эти потери, как будто у меня оторвали часть организма. Я скучаю по Арсену, как по самому близкому человеку. Мы с ним несколько раз встречались, незадолго до того, как его убили, и было ощущение, что он хочет выговориться. Арсен мне все время звонил: «Захар, где ты есть там? Приходи, поговорим». Я теперь понимаю, что он интуитивно чувствовал, что нужно дорассказать что-то про себя. Мы сидели с ним по четыре, по пять, по шесть часов и разговаривали, он все мне рассказывал. Я все записывал на диктофон в телефоне, у меня все эти записи хранятся, но я их боюсь слушать. Я включаю, слышу его голос, у меня слезы наворачиваются, и я выключаю.

Вначале на Донбассе я жил в обычном доме, возле него дважды снимали фугас. Один раз нашла охрана с собакой, другой раз, слава богу, местный житель подошел и сказал, что «вот там его зарыли». И мне не хотелось таким дешевым образом отдавать свою жизнь, и поэтому перебрался оттуда.

– Вообще, Чичерина и Скляр – это не единственная история. Меня еще потряс Владимир Валентинович Меньшов, которого я обожал и вся моя семья его очень любила. Однажды мы встретились с ним на съемках какой-то программы. Я тогда только приехал из Донецка и собирался возвращаться обратно. И он совершенно спокойно, скромно передал мне пакет: «Захар, возьми, пожалуйста, в Донецк». Я спрашиваю: «А что это?» Он говорит: «Ну, возьми». Я раскрываю, а там один миллион рублей, и, конечно, эти деньги я в течение двух недель раздал интернатам, болезным, несчастным и так далее. Но Меньшова тут же внесли на сайт «Миротворец» и объявили пособником сепаратистов. Ну что надо иметь в голове, какую надо иметь психику или антипсихику, чтобы такие вещи творить?

Собственно, с 2014 года я занимаюсь разнообразной гуманитарной помощью для мирных жителей Донбасса. Только что в Горловке погиб отец троих детей. Он воспитывал их один, без жены. Таких историй, к несчастью, сотни и тысячи. Детям, инвалидам и многим другим мы помогаем в постоянном режиме.

Потом на Донбассе где-то каждые два-три дня я выезжал на позиции и находился там с ребятами. Если были какие-то военные операции, я непосредственно участвовал в их подготовке и, собственно, в их проведении. В городе тоже был ряд каких-то дел, которые я постоянно вел. Я там устраивал рок-концерты – делал так, чтобы люди могли приехать, потому что это тоже важная часть жизни. Дело в том, что люди на Донбассе подходили и спрашивали: «А люди в России, которые поют, которые пишут, они помнят про нас? Они знают про нас? Нам же как бы плохо, тяжело, может быть, они приедут?» Саша Скляр и Юля Чичерина уже сами ездили, но потом я еще других людей подтянул.

Домой я звонил редко, чаще писал эсэмэски, потому что как-то странно работала мобильная связь: она то есть, то ее нет. Если включалась, я, как правило, был на передовой. Видимо, там начинали ловить какие-то вышки украинские. Но я знал, что мой номер «пробит» и можно там до такой степени «доэсэмэситься», что прилетит что-нибудь на голову.

Моя жена тоже приезжала на Донбасс. Когда первый раз увидела так называемых ополченцев (сейчас это уже армия ДНР), она в них буквально влюбилась. Сказала, что устала от снобов с умершей психикой и с умершей душой, которые изо всех сил изображают из себя сливки человечества в российских городах и столицах. И потом мне рассказывала: «Я наконец увидела людей, которые жертвенны, открыты, умны, остроумные и яркие. И я увидела, что они – святые. Мне Бог открыл глаза, и я благодарна ему за это». Детей она тоже привозила. Конечно, страшно за них, но мы оба надеялись, что Господь присмотрит за всем. Дети тоже, конечно же, в полном восторге. Мне потом в школе про сына говорили, что он мог четыре часа подряд рассказывать про Донбасс, про Донецк, и я не вижу в этом ничего плохого.

Моя жена с самого начала понимала, с кем связывает жизнь. Когда мы познакомились, я был омоновцем. Она выходила замуж за военного, и ей ужасно нравилась моя форма. У нее не было вопросов, когда я отправился на контртеррористическую операцию в Дагестане, хотя у нас был маленький ребенок. Да, потом я какое-то время был писателем, но она всегда ностальгировала вот по тому моему виду. Когда все началось на Донбассе, я жену спросил: «А почему ты меня не уговариваешь, чтобы я не ехал туда?» Она ответила: «Если бы тебя уговаривала и ты бы согласился, я бы перестала тебя уважать».

Вообще мы с женой через многое прошли. Я помню, полгода мы ели одну капусту. У нас тогда только родился Глебка, и ему выдавали на «раздатке» молоко. И вот мы с женой идем с этой баночкой, смотрим друг на друга и говорим: «Давай по глоточку». Открываем, она – глоточек, я – глоточек. И такое счастье, ликование в организме. Жена мне тогда как-то сказала: «Я всегда знала, что мой муж будет великим человеком». После этого мы прожили лет пять-шесть и не было никаких признаков того, что я буду хоть чем-то вообще в этой жизни. А потом у меня вышла первая книга в 2005 году. Мне хотелось написать какой-то роман о любви, которого еще никто не писал. Так выразить то, что я чувствую к жене. Но я написал, наверное, два абзаца текста и понял, что больше про любовь ничего сказать не могу. И решил тогда, ну, напишу про Чечню, потому это мне было понятней. В итоге, как в России говорят: «Что у нас ни делай, получается автомат Калашникова». Пытался про любовь написать, но с тех пор пишу только про войну. Книгу перевели на французский язык, я получил какую-то премию, потом стали в кино снимать, пошли лекции, и потихоньку-полегоньку все закрутилось. Все мои книги проданы тиражом 100–200 тысяч экземпляров, и это позволяет жить. Но моим детям блага не падают с неба.

Был случай, когда дочка и сын – Кира и Игнат – захотели телефоны, как у своих одноклассников. Я сказал: «Идите, мойте полы в подъезде в доме, где мы живем». И они месяца полтора мыли полы. Потом папа немножко добавил к тем трем тысячам, которые они заработали, и мы им купили эти айфоны. Но они их стремительно потеряли и говорят: «Папа, нужны новые сотовые!» Я говорю: «Ну, вот еще два месяца помойте полы, будут вам телефоны». Поэтому трудотерапия избавляет от интернет-зависимости.

Я сам рос парнем самостоятельным. Мама даже не знала, что я еду в Чечню. Я ушел вечером на службу и сказал, что приду завтра утром. А утром она позвонила в отряд милиции особого назначения, в котором я работал, они говорят: «А он уехал в Чечню, в Грозный». Мама была, мягко выражаясь, удивлена. Я ей позвонил из Грозного недели через две, и она говорит: «Что ты там делаешь? Да я убью тебя просто». Потом мама поняла, насколько это странно звучит по отношению к человеку, находящемуся в местах боевых действий. Я ответил: «Нет, не надо, тут кроме тебя желающих достаточно». Но я и сейчас не часто набираю маме. Что звонить? Что она может сказать: «Приезжай немедленно, чтобы дома был к вечеру?» Она, может быть, была бы рада, если бы я регулярно набирал ей, но это не в моих правилах. Мамочка, прости, я не считаю звонки необходимыми. Если со мной все в порядке, значит, со мной все в порядке. Надо верить в Господа нашего, что он присмотрит за всеми за нами.

Вообще для меня ориентир мужского поведения – мой отец. Он был удивительный, гораздо более одаренный, чем я. Играл на всех музыкальных инструментах, строил дома, пахал землю, все умел делать руками, рисовать, лепить скульптуры – ломоносовский тип такой. Но ни в одной из сфер, где он был очень одаренным, он себя в полной мере не проявил, и я думаю, что это надорвало его сердце. Он умер, когда ему было 47 лет всего. Я по сей день тоскую о нем, я очень его любил, больше всего на свете. И после смерти отца было некоторой моей мукой и рефлексией, когда я вдруг стал думать: «Почему же ты мне, папа, ничего не сказал и не сообщил? Почему ты не объяснил мне, как жить, какие правила в жизни использовать?» А потом уже, будучи взрослым, когда у меня стали появляться свои сыновья, я тоже ничего им не говорил. Жена часто спрашивает: «Почему ты с ними никогда не разговариваешь?» Я отвечаю: «Не знаю, ну, хочешь поговорю». Она, например, говорит: «Вот сейчас отвези старшего сына на машине в школу и по дороге скажи ему, чтобы он так себя не вел». Мы садимся в машину и едем всю дорогу молча. Он выходит, я говорю: «Ты понял?» Он отвечает: «Понял». И все как бы вот так.

Я для себя сформулировал следующим образом воспитание моим отцом меня. Я знал его 16 лет, и за эти годы он ни разу не дал мне повода усомниться в том, что он самый лучший, самый сильный, самый мужественный, самый одаренный мужчина в мире. Такая форма воспитания – самая главная. Когда ставят ребенка и родители ему начинают что-то там объяснять – в этом нет никакого толка.