К тому моменту, похоже, Руденко ждали все в Берлине. Тейлор назвал четверг 11 октября «Днем Ожидания Руденко». Узнав из Лондона, что Руденко прилетит в середине дня, Максуэлл-Файф и один из помощников Джексона отправились в аэропорт встретить его и добиться от него согласия на немедленное собрание Комитета главных обвинителей. В полчетвертого Руденко наконец появился. Обвинители собрались вечером того же дня. Руденко горячо согласился с остальными, что нужно как можно быстрее представить Обвинительное заключение в Трибунал, и объявил, что проверка русского перевода и его сверка с английским оригиналом займет еще два дня[341].
Неизвестно, что конкретно Никитченко и Трайнин сказали Руденко по телефону. Но ясно, что они составили план: с этого момента действиями Руденко руководила вся советская делегация. Изрядно поворчав, остальные союзные обвинители согласились назначить понедельник 15 октября окончательным крайним сроком для подачи Обвинительного заключения[342].
Вечером 11 октября советский дипломат Семёнов сообщил Вышинскому, что Руденко уговорил остальных обвинителей на отсрочку и что в дальнейшем ничего не будет делаться без одобрения Москвы[343]. Но на следующее утро Руденко послал Вышинскому телеграмму, из которой следовало, что все по-прежнему идет своим чередом. Обвинители решили подать Обвинительное заключение в Трибунал утром 15 октября и опубликовать тем же вечером[344].
Днем 12 октября Вышинский наконец получил копию Обвинительного заключения, присланную Никитченко и Трайниным из Берлина. Копия, которую обещал Руденко, так и не пришла[345]. Позже в тот же день Вышинский телеграммой проинформировал Руденко, что КРПОМ пришлет ему ряд серьезных поправок. Он постарается прислать все поправки к воскресенью 14 октября, но они могут запоздать. Руденко ни при каких обстоятельствах не должен подписывать окончательный документ, пока не получит одобрение Москвы[346].
Жизнь в Берлине не остановилась, пока все ждали Руденко. Судьи принимали решения, которые должны были повлиять на организацию процесса. Например, 10 сентября они подняли вопрос о форме одежды. Французский судья Анри Доннедье де Вабр, шестидесятипятилетний профессор уголовного права из Сорбонны, настаивал на черных мантиях, соответствующих достоинству Трибунала. Никитченко возразил, назвав такое облачение «средневековым». В духе компромисса сошлись на том, чтобы каждый судья одевался так, как сочтет нужным. Это позволило советским судьям носить их военную форму[347].
Другие вопросы вызывали больше споров. 11 октября трое судей, представлявших западные страны-союзники, согласились, несмотря на возражения Никитченко, что председатель Трибунала не будет ротироваться в ходе процессов в Нюрнберге. Через несколько дней судьи выбрали председателем Трибунала британского судью сэра Джеффри Лоуренса. Лоуренс, судья Высокого суда, был известен своей невозмутимостью и прямолинейностью. Этой должности домогался Биддл, который еще в январе 1945 года выступил соавтором оригинального американского проекта международного трибунала. Джексон уговорил Биддла поддержать Лоуренса, потому что иначе бы создалось впечатление, что американцы, которые играли роль хозяев и доставили в суд большинство подсудимых, верховодят всем. Джексон объяснил свою мысль в письме президенту Трумэну: если американский судья будет возглавлять Трибунал и что-нибудь не заладится, «вся ненависть и все обвинения обрушатся на Соединенные Штаты»[348]. Никитченко также согласился с кандидатурой Лоуренса, в основном потому что его самого выбрали председателем Трибунала на время публичных сессий в Берлине[349].
Тем временем в Москве Вышинский сосредоточил внимание на Обвинительном заключении, хорошо понимая, что надвигается крайний срок 15 октября. Утром в субботу 13 октября он разослал русскоязычные экземпляры (основанные на небрежном переводе, который прислали ему Никитченко и Трайнин) Горшенину, Кобулову и другим членам КРПОМ. Он объяснил, что перевод закончили только вчера, и попросил коллег прислать свои замечания к середине дня[350].
Ситуацию для советской стороны осложняло еще и то, что 9 октября Сталин уехал из Москвы на свою дачу в Сочи. Это был первый отпуск Сталина за девять лет. Он был заметно утомлен, и ходили слухи, что он серьезно болен. В «Чикаго трибюн», «Ньюсуик» и других изданиях сообщалось (без надежных подтверждений), что несколько месяцев назад во время Потсдамской конференции Сталин перенес два сердечных приступа[351]. Молотов и Берия держали Сталина в курсе международных событий и получали от него указания, но линии связи между советскими руководителями работали хуже обычного[352].
Замечания к Обвинительному заключению поступили днем 13 октября. Многие из них были незначительны – времени для детального разбора не хватало. Богоявленский и Кудрявцев (из Чрезвычайной государственной комиссии) написали, что, поскольку «сейчас нецелесообразно вносить конструктивные изменения», они посылают «небольшие замечания». В большинстве их основное внимание уделялось интерпретации исторических событий. Например, авторы хотели ясного указания на то, что еврейское гетто во Львове (а эта часть Польши побывала и под советской, и под немецкой оккупацией) было «создано немцами». Но одна из поправок была весьма существенной. Богоявленский и Кудрявцев переписали фрагмент о Катыни, указав, что немцы расстреляли 11 тысяч польских офицеров. Эта цифра была гораздо ближе к той, на которую ссылались все[353].
Многие замечания Горшенина были нацелены на выстраивание прямолинейного сюжета о причинах и ходе войны. Он хотел, чтобы в Обвинительном заключении эксплицитно говорилось о принудительном присоединении Австрии к Германии – вопреки заявлениям немцев, что аншлюс был актом национального самоопределения. Он также хотел пояснить, что евреи были истреблены на «значительной части» Европы, а не на всем континенте, потому что Советский Союз – «часть Европы», а еврейское население территорий, не попавших под немецкую оккупацию, выжило. Горшенин повторил главные положения, высказанные ранее НКИД и КРПОМ, и пояснил, что необходимо описать, как изменила судьбу Чехословакии встреча между британским премьер-министром Невиллом Чемберленом, французским премьер-министром Эдуаром Даладье и Гитлером в Мюнхене в 1938 году. Описание советско-германского Пакта о ненападении, по его мнению, недостаточно подчеркивало предательство немцев. Он хотел, чтобы в документе было прописано, что немецкие руководители заключили этот пакт с явным намерением спланировать под его прикрытием внезапное нападение[354].
Горшенин предлагал и другие правки, нацеленные на подстройку этого документа под советские ценности. Например, он критиковал один абзац в написанном американцами разделе о заговоре, где нацисты осуждались за попытку покончить с влиянием церкви на немецкий народ. СССР и сам был атеистическим государством, и только во время войны Сталин улучшил отношения с Русской православной церковью, чтобы мобилизовать весь советский народ на защиту родной страны. Горшенин переписал этот абзац, подчеркнув, что нацистские вожди уничтожали религиозные организации с явной целью заменить их фашистскими институтами и фашистской доктриной[355].
Горшенин особенно критиковал текст Обвинительного заключения за то, что в нем преуменьшалось участие СССР в войне и недооценивались его потери. Он знал, что это непосредственно повлияет и на взыскание репараций, и на историческую память. Почему лишь частично учтен материальный ущерб, который нацисты нанесли земельным угодьям, предприятиям и организациям СССР? Почему приведен лишь сокращенный список мест, где немецкие захватчики совершали массовые зверства? Горшенин хотел, чтобы в документе явно указывалось, что нацисты планировали массовое уничтожение не только «евреев, поляков и цыган» Советского Союза, но также и русских. Горшенин также просил Вышинского проверить все численные данные – в особенности касательно Катыни[356].
Тем вечером Вышинский изучил рекомендованные поправки и утвердил их все, за одним небольшим исключением. В списке народов, которые нацисты планировали уничтожить, он зачеркнул «русские» и вписал «славяне», к которым относятся также украинцы и белорусы. Он также утвердил поправку о Катыни. Затем он отослал Обвинительное заключение с поправками «четверке Политбюро»[357].
Молотов и Маленков ответили, добавив еще несколько поправок. Вышинский внес их на следующий день, 14 октября, всего за день до крайнего срока. Две их поправки были особенно примечательны. Во-первых, оба руководителя не согласились с горшенинской характеристикой советско-германского Пакта о ненападении. Они хотели, чтобы в Обвинительном заключении указывалось, что «вопреки» заключению пакта в августе 1939 года нацистские вожди начали подготовку к вторжению в СССР уже в конце 1940 года. Тем самым обвинение немцев в вероломстве смягчалось: уже не утверждалось, что нацистские вожди подписали пакт с намерением напасть врасплох. Тем самым Сталин и Молотов уже не выглядели одураченными Гитлером. Во-вторых, Молотов и Маленков посоветовали удалить прилагательное «тоталитарный», которым американцы в Разделе I определяли нацистскую политику. К тому моменту американские и британские политики использовали этот термин в международной печати, предупреждая об угрозе коммунизма и социализма[358]. Вышинский внес поправки и вернул документ Молотову на утверждение[359].
Никитченко и Руденко ждали финальных директив из Кремля. Когда стало казаться, что ответа не будет, они прибегли к тактике проволочек. Днем 14 октября Никитченко сообщил другим судьям, что ему якобы только что сказали, что Обвинительное заключение не готово для оглашения. Возможно, первое публичное заседание Трибунала в Берлине придется отложить[360]. Затем в тот же день Руденко, который уже знал (вероятно, от Горшенина) о некоторых московских поправках, сказал другим обвинителям, что обнаружил множество ошибок в англоязычных текстах разделов о «военных преступлениях» и «преступлениях против человечности», когда сравнил их с русским переводом. Он тоже требовал отложить заседание[361].
Джексон, который к тому времени вернулся в Нюрнберг, в тот же день узнал от одного из своих помощников Фрэнсиса Ши, что Руденко требует внести новую серию поправок, прежде чем обвинители передадут судьям Обвинительное заключение, и что русский текст будет закончен только к четвергу. Это была последняя капля. Джексон вышел из себя и приказал Ши «ускорить дело»: согласятся ли британцы и французы обнародовать Обвинительное заключение без участия советской стороны? Джексон отмел как «тривиальные» поправки, о которых говорил Руденко: по его мнению, они в основном касались тонкостей перевода или уточняли количество людей, убитых в разных местах[362]. Но, как впоследствии вспоминал Тейлор, поправка с упоминанием «убийств в Катынском лесу, уже тогда вызывавших споры», была не так уж и тривиальна[363].
Тем вечером судьи вызвали обвинителей на частную встречу. Руденко сказал, что, «к его великому сожалению», русский текст Обвинительного заключения «очень плохо составлен» и открытие Трибунала необходимо отложить. Он добавил, что его помощники обнаружили несколько серьезных ошибок в английском оригинале. Его попросили привести конкретный пример, и Руденко указал на катынский эпизод: «весь мир» знает, что там убили 11 тысяч человек, а не 925. По его словам, потребуется «два или три дня», чтобы его коллеги в Лондоне и Москве проверили еще несколько цифр, за это время также удастся окончательно отредактировать русский текст и сверить его с английским оригиналом. Отбившись от многочисленных вопросов западных судей, Руденко понял, что они не хотят откладывать открытие Трибунала, и резко напомнил всем, что он может при желании аннулировать свою подпись под английским текстом. Руденко заверил коллег, что не склонен к такому решению. Но выбора у него нет. Если Трибунал откроется в назначенное время, ему придется публично отказаться представить русский перевод Обвинительного заключения. «Иного выхода у меня не будет», – заявил он[364].
Судьи посовещались и попросили обвинителей выйти, но не покидать здание – возможно, они опасались, как бы Руденко опять не исчез. Лоуренс предложил провести первую публичную сессию Трибунала завтра, по плану, и позволить Руденко вставить правильные цифры в английский текст, а русский перевод принять позже. Биддл согласился и указал, что любая задержка «глубоко потрясет всех, кто рассчитывает на скорый суд» и будет негативно освещена в прессе. Тогда Никитченко выступил с эмоциональной речью. Продолжение работы без полного русского текста «нарушит интересы» Советского Союза, страны, «больше всех пострадавшей от войны с Германией». Но мало того: обнародование советских возражений против Обвинительного заключения дискредитирует Трибунал в целом[365]. Это был явный шантаж – и он сработал. Западные судьи попросили Никитченко и Волчкова выйти и, посовещавшись приватно, в конце концов договорились отложить первую публичную сессию Трибунала на три дня – на четверг 18 октября. Около полуночи обвинители узнали, что судьи согласились на отсрочку[366].
Все знали, что Руденко и Никитченко действуют по прямым указаниям из Москвы. Тейлор впоследствии рассуждал, что главной проблемой было, по его выражению, «нежелание» Кремля проводить первую публичную сессию Трибунала, не подав полный русский текст Обвинительного заключения наряду с французским и английским[367]. Но для Москвы был важен не только перевод. КРПОМ все еще составляла окончательный список поправок к этому документу.
Вместе с тем советские руководители пытались установить, что произошло в Берлине ранее в этот месяц. 16 октября Руденко послал Молотову телеграмму со своей версией событий. Он сознался, что подписал Обвинительное заключение 6 октября, но объяснил, что сделал это только благодаря заверениям британцев, что он сможет потом внести поправки или при необходимости аннулировать свою подпись. Он ничего не сказал о том, зачем уехал из Берлина и чего пытался добиться в Лондоне[368].