Книги
Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал
То, что Никитченко не стал главным советским обвинителем, удивило Джексона, но его новая должность – советского судьи – привела в полный шок. Никитченко открыто и недвусмысленно говорил о виновности подсудимых. После такого назначения точно поднимется крик о «правосудии победителей». Для советских руководителей это было вообще не важно; они даже не рассматривали идею, что судья должен быть незаинтересованной стороной, незнакомой с обстоятельствами дела, как еще летом на Лондонской конференции Никитченко ясно дал понять. С советской точки зрения Никитченко, который ранее председательствовал на Московских процессах и знал, чего Сталин ждет от международного трибунала (скорого суда и скорого наказания), идеально подходил на эту должность.
Сталин держал западные страны в неведении об этой замене, пока Руденко не вылетел в Лондон. Он назначил Руденко и Никитченко на их новые должности 5 сентября – в тот самый день, когда поставил Андрея Вышинского во главе секретной Комиссии по руководству подготовкой обвинительных материалов (КРПОМ; полностью она называлась Комиссией по руководству подготовкой обвинительных материалов и работой советских представителей в Международном военном трибунале в Нюрнберге)[271]. Еще весной 1945 года американский федеральный судья Сэмюэл Розенман в беседе с Джексоном предположил, что советская сторона может выбрать главным обвинителем Вышинского, учитывая его общеизвестные успехи в роли обвинителя на «знаменитых советских процессах»[272]. Вышинский официально не участвовал в работе МВТ, но его закулисное влияние на работу советских участников проявлялось и в большом, и в малом.
Сталин создал КРПОМ в ответ на предложение главы НКВД Берии о том, чтобы органы госбезопасности надзирали за подсудимыми и свидетелями, отправляемыми из СССР в Германию. Вышинский немедленно начал расширять роль этой комиссии. Она должна была помогать в составлении уголовного дела против бывших нацистских вождей: проверять доказательства, проводить свои собственные расследования и допрашивать свидетелей. Также она должна была следить за советскими сотрудниками за рубежом. Но в первую очередь – делать все возможное для защиты советских интересов и охраны советских тайн.
В соответствии с пожеланиями Берии в состав комиссии вошел самый цвет высшего руководства органов госбезопасности: Богдан Кобулов, заместитель главы НКГБ, Виктор Абакумов, руководитель Смерша, и Сергей Круглов, заместитель главы НКВД. Другие члены были выбраны Вышинским как специалисты по международному праву или лица, знакомые с доказательствами нацистских преступлений: прокурор СССР Константин Горшенин, Арон Трайнин, члены Чрезвычайной государственной комиссии Дмитрий Кудрявцев и Павел Богоявленский и председатель Верховного Суда СССР Иван Голяков. Комиссия отчитывалась непосредственно перед Берией, Молотовым, Георгием Маленковым и Анастасом Микояном – «четверкой Политбюро». (Политбюро, высший властный орган партии, включало около дюжины членов; эти четверо входили в сталинский ближний круг.) Сталин, разумеется, имел решающий голос во всех вопросах[273]. У других союзнических держав тоже были комитеты и комиссии, занимавшиеся разными аспектами Нюрнбергского процесса, – и помимо них УСС также активно участвовало в сборе доказательств для американского обвинения, – но такая степень централизации и контроля существовала только в Советском Союзе.
Телфорд Тейлор, один из американских помощников обвинителя, впоследствии вспоминал, как Руденко появился в понедельник 17 сентября в коричневой униформе дипломатической службы с погонами генерал-лейтенанта. Невысокий, коренастый и бледный, Руденко казался смущенным и на первый взгляд не производил внушительного впечатления[274]. Его сопровождали заместитель главного обвинителя Юрий Покровский, Николай Иванов и их переводчица из НКИД Елена Дмитриева. Сорокатрехлетний Покровский сражался в царской армии, во время Гражданской войны принял сторону большевиков, затем служил в Красной армии военным прокурором. Он приятно удивил Дэвида Максуэлл-Файфа своим старосветским шармом и любезностью[275]. Руденко же, напротив, показался ему жестким и неприятным.
Западные обвинители ждали советских коллег с нетерпением. Они были готовы приступить к обсуждению формы Обвинительного заключения. Еще в августе, до подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ, Джексон, Никитченко, Максуэлл-Файф и Фалько поделили между собой работу по подготовке этого документа. Они договорились, что британцы возглавят комитет, который напишет пункт обвинения о «преступлениях против мира» (предполагалось, что это будет Раздел I). Советские и французские представители должны были руководить работой над пунктами обвинения, касающимися «военных преступлений» и «преступлений против человечности» (Разделы II и III), привлекая доказательства соответственно с Восточного и Западного фронтов. Американцы должны были в общих чертах набросать раздел, посвященный нацистским организациям, и выработать общую терминологию Обвинительного заключения в части, посвященной общему нацистскому заговору. В то время Билл Уитни, оперативник УСС и один из помощников Джексона в Лондоне, рапортовал в Вашингтон, что русские в отношении этого плана «готовы сотрудничать в высшей степени»[276]. После этого первоначального обсуждения американцы и британцы совместными усилиями написали черновую редакцию раздела о «преступлениях против мира», расширив ее за счет детального рассказа о нацистском заговоре с целью ведения агрессивной войны против Европы[277].
Теперь, когда наконец к работе подключился советский главный обвинитель, Комитет главных обвинителей приступил к изучению англо-американского черновика. Руденко нужно было многое наверстать. Тейлор позже писал, что первое заседание «прошло негладко»: Руденко и французский главный обвинитель Франсуа де Ментон не участвовали в долгих обсуждениях, на которых вырабатывались Лондонское соглашение и Нюрнбергский устав. Де Ментон высказал возражения, относящиеся к обвинению в агрессивной войне, а Руденко принес на заседание гору отчетов Чрезвычайной государственной комиссии, все на русском, – но ему сказали, что советской делегации придется перевести все материалы на немецкий, чтобы их можно было включить в Обвинительное заключение. Он сразу понял, что это невозможно. Руденко покинул совещание в глубоком потрясении: советской делегации остро не хватало людей, особенно переводчиков. Вечером он телеграфировал Вышинскому, запрашивая больше доказательных материалов, а также прося срочно прислать помощников, переводчиков, стенографистов и машинисток[278].
На другой день, 18 сентября, переговоры пошли гораздо быстрее. После их завершения вечером Руденко рапортовал Вышинскому, что британские, американские и советские обвинители прочли англо-американский черновик Раздела I и «одобрительно» отозвались о возможности принять его как отправную точку работы над окончательной редакцией. Он добавил, что не стал возражать, потому что текст более или менее соответствует советским пожеланиям[279]. Руденко продемонстрировал поразительную политическую наивность. Он не прочел этот документ, поскольку тот не был переведен с английского, а английского он не знал. Руденко не привык обладать каким-либо реальным авторитетом; его захватило течение беседы, и он рассудил, что поправки всегда можно будет внести потом.
Руденко послал Вышинскому английский оригинал (десятки страниц) и объяснил, что перевести его на русский, по его словам, не удалось «по техническим причинам». Он снова запросил больше доказательств, в том числе данные об убийствах советских мирных жителей. Он также предостерег Вышинского, что требования трибунала к доказательствам будут гораздо строже, чем ожидает советское руководство в Москве. Нужны документы-первоисточники о военных преступлениях, сокращенные пересказы и газетные статьи с рассказами о зверствах не подойдут. Руденко добавил, что этот вопрос не терпит отлагательств, потому что вскоре подгруппа обвинителей начнет отбирать доказательства немецких зверств, совершенных на территории СССР[280].
У Вышинского и его комиссии в Москве появилось немного времени, чтобы ознакомиться с материалами, присланными Руденко из Лондона. Комитет главных обвинителей сделал перерыв как минимум на неделю, потому что американцам надо было слетать в Нюрнберг, а французам в Париж[281]. Тейлор впоследствии вспоминал, что в тот момент американцам не терпелось переместиться в Нюрнберг – Джексон уже занимался организацией там комнаты документов для хранения и систематизации доказательств. Джексон вылетел в Нюрнберг в тот самый день, когда Руденко прибыл в Лондон, поэтому они не встретились друг с другом. Сидни Олдерман, заместитель американского главного обвинителя, тоже вылетел в Нюрнберг 20 сентября с большей частью американского персонала. В Лондоне остались только Тейлор и его помощники. Максуэлл-Файф и де Ментон тоже вскоре направились в Нюрнберг. Только что приехавший Руденко сказал своим западным коллегам, что пробудет в Лондоне еще как минимум две недели[282]. Он и Покровский еще не получили из Москвы разрешения выехать в Германию, ждали указаний и тем временем изучали все доказательства, что имелись у них на руках в Лондоне.
Руденко и Покровский попали в неловкое положение, хотя и не по своей вине. Москву давно предупредили, что работа в Нюрнберге скоро начнется. За неделю до прилета Руденко в Лондон Иванов предупредил советское руководство, что приезд сотрудников в Англию и Германию больше нельзя откладывать. Он докладывал, что подготовка началась всерьез и поэтому советским представителям необходимо засесть за работу над Обвинительным заключением в Лондоне и в то же время изучить доказательства, собранные американцами в Нюрнберге. Американцы продвигались в работе уверенно. Они уже организовали в Нюрнберге команду для перевода важнейших документов с немецкого на английский и сообщили Иванову, что. если советскому обвинению нужны русские переводы, Москве придется срочно направить в Нюрнберг «не менее десяти человек, знающих немецкий и английский языки»[283].
Проблема перевода застала всех врасплох. Устав Нюрнбергского трибунала требовал, чтобы все официальные документы предоставлялись «на русском, английском и французском языках и на языке подсудимого». Выглядело вполне резонно – но оказалось невыполнимым. У Джексона было на тот момент около дюжины сотрудников, переводивших для него документы, но ему все равно катастрофически не хватало времени разобраться с нарастающей лавиной доказательств. Он отмечал в дневнике, что «значительное накопление» непереведенных материалов приводит к «нагромождению»[284]. Это было слабо сказано. Приходилось сражаться с миллионами страниц документов.
На прежних переговорах в Лондоне стороны не определили, кого назначить ответственным за переводы. Никто не ожидал, что доказательных материалов будет так много. Лишь недавно Военное министерство США известило Джексона, что Госдепартамент не смог набрать достаточного числа квалифицированных переводчиков со знанием русского, французского и немецкого и что другим странам-союзникам придется прислать больше своих сотрудников для восполнения дефицита[285]. Теперь советские представители начали понимать, что им самим придется полностью переводить свои собственные документы на немецкий, французский и английский, а документы других стран – на русский. В самом начале партийное руководство утвердило командировку за границу лишь двум устным переводчикам, полагая, что они смогут заодно переводить и документы[286].
Вышинский осознал всю серьезность ситуации лишь 18 сентября, когда Руденко сообщил, что не может получить русского перевода первой части Обвинительного заключения. Он немедленно проинформировал партийных руководителей, что в Лондоне срочно необходимы как минимум восемь переводчиков со знанием английского, французского и немецкого, а в ходе процесса в Нюрнберге понадобятся как минимум шесть[287]. В СССР было непросто найти квалифицированных специалистов, владеющих иностранными языками, особенно после антинемецкой кампании военного времени – когда человека могли арестовать и расстрелять просто из-за того, что кто-нибудь подслушал, как тот говорит по-немецки. Еще труднее было уговорить НКВД выпустить людей со знанием иностранных языков за границу. Способность таких людей общаться с внешним миром – именно то, что требовалось для работы на международной арене, – делала их в то же самое время крайне подозрительными в глазах советского аппарата госбезопасности.
21 сентября Вышинский послал Руденко небольшую порцию захваченных немецких документов в русском переводе, в том числе важные меморандумы Альфреда Розенберга (бывшего рейхсминистра восточных оккупированных территорий) о колонизации Кавказа и подробный доклад нацистской полиции безопасности (зипо) об уничтожении евреев на территории Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии и Ленинградской области с октября 1941 по январь 1942 года[288]. Эти документы, разоблачавшие нацистский план захвата «жизненного пространства» и описывавшие массовые убийства мирных жителей, были захвачены Красной армией. Вышинский пообещал присылать и другие доказательные материалы по мере их перевода на русский. Они создадут неопровержимую картину преступлений нацистов. Руденко, со своей стороны, послал Вышинскому черновик разделов Обвинительного заключения, касающихся военных преступлений и преступлений против человечности: двадцать три страницы, лишь частично переведенные на русский[289].
Политика Обвинительного заключения была политикой истории. Четыре страны-союзника понимали, что, составляя обвинения против нацистской элиты и организаций, обвинители в то же время формируют свою версию событий для будущих поколений. Советские руководители хорошо поднаторели в способности формировать свою версию истории посредством судебных процессов – но теперь в режиссерской роли выступали не они. Лишь изучив англо-американский текст раздела о «преступлениях против мира», присланный Руденко, они впервые осознали, что в Обвинительном заключении могут фигурировать ссылки на международные соглашения конца 1930-х годов – уже в виде части нарратива о возвышении нацистов и о начале войны. Именно этого всячески стремились избежать Сталин и Молотов. Что начнется в Нюрнберге, если германо-советский Пакт о ненападении 1939 года – пакт Молотова – Риббентропа – станет предметом анализа и диспутов? Все знали, что сталинское обещание нейтралитета развязало руки Гитлеру для нападения на Польшу.
Разумеется, не только СССР подписывал договоры с Гитлером. В сентябре 1938 года Франция и Британия подписали Мюнхенское соглашение, отвернувшись от Чехословакии и сдав нацистам Судетскую область с целью предотвращения войны. Но здесь имелись важные различия. В отличие от СССР Британией и Францией управляли новые лидеры, не связанные с политикой своих предшественников: Клемент Эттли и Шарль де Голль были решительными противниками политики умиротворения. Кроме того, в пакте Молотова – Риббентропа имелась солидная, скрытая от публики часть. Пакт включал в себя секретные протоколы, в соответствии с которыми Сталин и Гитлер договорились разделить между собой Восточную Европу. В 1939–1940 годах СССР захватил восточную часть Польши, балтийские государства (Латвию, Литву и Эстонию), часть Финляндии и Бессарабию. Секретные протоколы продемонстрировали бы, что это делалось с благословения Гитлера.
С учетом этих соображений первые критические замечания Москвы на раздел о преступлениях против мира, сделанные Правовым отделом НКИД, были на удивление мягкими. 20 сентября Правовой отдел известил Руденко, что в тексте есть «фактические ошибки», например позитивная характеристика Мюнхенского соглашения, якобы направленного на предотвращение войны, и утверждение, что международные обязательства царской России связывают и Советский Союз. Правовой отдел также критиковал утверждение, что осуществление нацистским руководством «тотального контроля» над экономикой Германии доказывает его злонамеренный заговор с целью установления в Германии системы тотальной власти[290]. Ведь в этом можно было усмотреть завуалированную критику СССР, где экономика тоже контролировалась государством.
