— Покаюсь. Честное благородное слово, покаюсь! — подхватил Титов. — Только сперва вы. Расскажите, как с Изотовым дело было? По совести. А? Развейте сомнения.

— Вы же говорите, что понимаете и так.

— Понимаю. Но хочу от вас услышать. Каяться так каяться, а там хоть в петлю в тюремной камере. Неужели вам не хочется хоть пять минут честным побыть? Нет? А мне давно хочется, так хочется иной раз, что готов первому встречному всё рассказать, всё до последней пакости, до самой последней мерзкой мыслишки. И послушать в ответ от первого встречного про его прегрешения, вольные и невольные. Это обязательно. Я же не священник, я в ответ хочу узнать, понять хочу, что я не самый подлый человек.

— К чему это вы про петлю в камере и про подлость?

— Ни к чему, так, форма речи. А что?

— Странные у вас формы — «петля, камера, подопытная крыса». Такие формы бывают у отчаявшихся людей, которых гложет что-то изнутри. Чтоб оно не сожрало полностью, его нужно выливать. Кому попало, лишь бы пожалел. У детей очень заметно бывает.

В кафе уверенно ввалился средних лет мужчина. Он решительно дошел до середины зала, потом заметил Токарева, сделал приветственный жест и повернул к барной стойке. Официантка шагнула к нему. Мужчина купил пачку сигарет и сразу ушел.

— Знаете его? — заинтересовался Титов.

— Знаю, коллега мой. Так о чем мы? О детях. У вас есть дети?

— Нет.

— Почему? Вам, помнится, сорок…

— Сорок четыре — и детей нет, аномалия, — Титов сник и ушел в себя. — Возможно, и не будет.

— Извините, Александр Михайлович, это не мое дело.

— Варвара, моя супруга, — говорил он тихо и ровно. — Имеет ребенка от первого брака, сына, он с отцом живет в Москве. Она встречается с ним, но не часто. Общих детей у нас нет. Не то чтобы она не хочет, может быть, она хочет, я не могу решиться. Мы, знаете, как-то странно живем. То любовь невероятно нежная, то она «разводится» и уезжает к своим родителям. Поживет там несколько дней, решимость расставаться уходит, потом назад, но разводиться не хочет уже. Редкий месяц без этого обходится. Мне кажется, однажды я уйду сам. Уйду и не вернусь никогда. Просто исчезну, пропаду, растворюсь в массах. Такое вдруг отчаяние нахлынет, жить не хочется. Может быть, оттуда и формы речи такие получаются. О каком ребенке можно говорить? Просыпаешься утром один и думаешь: хоть бы зарезал кто или зарезать кого. Столько всего нажил, наработал, передумал, а оставить некому. Не ей же. И впереди туман, гулкое эхо пустоты. Глупо все как-то, нелепо, — он замолчал, потом тряхнул головой и улыбнулся. — Эх! Наговоришь вам глупостей, а вы и выводы сделаете. Запишете в тетрадочку, обдумаете на досуге — да в дело. Верно?

Токарев понял, что Титов вот уже несколько раз пытается ему рассказать нечто мучающее его, но не может осмелиться. Какая-то тяжелая безвыходная мысль лежит на его душе и требует освобождения, объяснения. Он решил, как всегда, используя размягченное состояние клиента, без разведки вдарить со всех орудий.

— Михаила Урбанюка с Проектируемого тупика, одиннадцать, не вы часом зарезали от тоски?

Титов опешил и изменился в лице, как тогда, перед падением в кабинете. Он вздрогнул и поперхнулся, его лицо остановилось. За те две секунды, что он брал себя в руки, Токарев что-то уловил, какую-то связь.

— А кто это?

— Не знаете такого?

— Нет.